Нина окончила школу и пошла учительствовать. Я жил в Ирбите и работал на Егоршинских шахтах, чтобы стать рабочим и не зависеть от своего непролетарского происхождения. Г аля жила со мной и училась в Ирбитской заводской школе-семилетке Егоршинского района. Школа была открыта на заводе около станции Талый ключ.

Сёстрам разрешили учиться, а мне работать после нашего отказа от родителей. Галю несколько раз выгоняли из школы из-за происхождения, даже несмотря на наш отказ. Но директор школы, до сих пор ему благодарен, Думнов Пётр Фёдорович, очень добрый человек, говорил мне, что у сестрёнки хорошие способности, и защищал её. На свой страх и риск снова принимал её в школу после отъезда проверяющей комиссии.

Иногда он говорил Гале:

— Посиди дома три дня, к нам комиссия едет, будет проверять классовый состав учащихся. А потом приходи, когда они уедут.

Вот так, благодаря Петру Фёдоровичу, в 1928 году Галя закончила семилетку. Ей было пятнадцать лет.

Восемнадцатилетняя Нина работала учительницей в Ляпуново, глухой деревне в двадцати пяти километрах от Ирбита. Объявили всеобуч, а учителей не хватало. Наверное, поэтому, а, может, по молитвам наших родителей, Галя и Нина обрели своё призвание и стали учительницами.

Директор Пётр Фёдорович, рискуя своей работой, написал Гале направление на краткосрочные курсы учителей для лучших выпускников школ. Г аля окончила эти курсы, и её отправили работать со взрослым населением в дальнюю деревню Чувашево. У сестрёнок и у меня не было ни белья, ни приличной одежды, ни обуви. Ну, я-то ладно. А вот сестёр я очень жалел. Изо всех сил старался им помочь.

Как я был счастлив, когда смог на свои талоны купить им обновки: туфли на низком каблуке, трикотажные кофточки. Галя сшила себе ситцевую синюю юбку и белую с синим горошком блузку, которыми очень гордилась. Так и стоит она у меня перед глазами в этой юбке и блузке — улыбается мне. Башмаки они с Ниной делали из холста.

Нам было тяжело. Мы переживали за родителей, друг за друга.

Пятнадцатилетняя Галя должна была учить взрослых мужчин, лесорубов. И папа написал мне записку с просьбой поговорить как старшему брату с сёстрами о девичьей чести, о женском достоинстве.

И я поехал сначала в Чувашево, потом в Ляпуново. Краснея и смущаясь, выполнил наказ отца и говорил с сёстрами, просил их беречь свою репутацию, быть строгими и недоступными. Приводил много примеров, которые вспоминал из литературы, про Наташу Ростову и её увлечение Анатолем, которое чуть не привело к трагедии, другие примеры. Галя слушала серьёзно, а Нина от смущения сердилась и говорила, что сама всё знает. А потом рано утром я отправился пешком по осенней грязи в Ирбит.

Вот сейчас думаю: а ведь мне было всего двадцать лет. По нынешним временам — мальчишка. А ведь я чувствовал себя взрослым мужчиной, который несёт ответственность за сестёр. И выполнял это деликатное поручение, потому что папа и мама были лишены возможности сделать это сами.

На шахте было очень тяжело работать—уголь, пыль, сырость. Я лежал в больнице, лечили от ревматизма. Были ли счастливые минуты? Смотрю в окно. Тук-тук, тук-тук — стучат колёса. Много ли было счастливых минут в жизни? За окном сереет рассвет, ночь уходит, уходит тьма. Да, конечно! Мы были молоды. Закрываю глаза.

После болезни я нелегально приехал к родителям. Взял нашу лошадку, заехал за Галей, и вот мы едем к Нине в гости. Сколько детской радости принесла нам эта поездка! Закрываю глаза. Нужно только сосредоточиться — и я снова увижу.

Зимнее раннее утро. Лёгкий морозец. Небо ясное. Воздух такой свежий, зимний. От Ирбита до Ляпунове двадцать пять километров. Едем весело, лошадка бежит легко и быстро с лёгкими санями. Шутим и смеёмся. Проезжая очередную деревеньку, я кричу: «Чашки и ложки—меняю на собаки и кошки!» Из ворот сбегаются хозяйки с ребятишками:

— Эй, парень, что у тебя есть? Чашки-то какие — покажи! А ложки-то деревянные или железные?

— У меня? Какие чашки-ложки, откуда? Вон сестрёнка только сидит!

— А где же собачник, который сейчас кричал?

— Не знаю, не видел! — пожимаю плечами и погоняю лошадку.

А Г аля в санях смеётся звонким счастливым смехом.

Едем мимо зимнего леса. Он стоит белоснежный, укутанный в сугробы. Заставляю Галю надеть тулуп. Трогаю носик сестрёнки —ледяной. Замёрзла! Дожидаюсь, пока она наденет большой длиннополый папин тулуп поверх пальто, ловко дёргаю сани —и сестрёнка мягко вываливается в снег. А я прыгаю в сани и еду себе дальше. Кричу: «Догоняй!» А когда Галя догоняет меня, еду быстрее, и она отстаёт. Так я её согреваю. И когда вижу, что согрелась, останавливаюсь, хватаю сестрёнку в охапку и сажаю её в сани.

В другой деревеньке расспрашиваю о дороге, задаю глупые вопросы и смешу сестрёнку. Никло не сердится, а смеются с нами вместе.

К Нине являемся неожиданно, она визжит от радости и бросается мне на шею, потом в объятия к Гале. Прыгает, тормошит нас, расспрашивает о родителях. Мы, как могли, скрасили наш рассказ о папе и маме.

Назад ехали погрустневшие, посерьёзневшие. Было жаль оставлять Нину, тоненькую, хрупкую, похожую на маму, одну в дальней глухой деревне. И было до слёз жалко наших родителей, с которыми мы были разлучены.