Ну о чем после эдакого говорить? Не о чем. Я и сидел молча, ощущая, как гнетущая тяжесть наваливается на меня, выдавл и-вая из меня весь мой дух и оставляя внутри гулкую пустоту. Тут вдруг Димитрий заговорил вновь.

— Кто уж хочет, так это Марина! — язвительно заметил он. — Не хочет — жаждет, алчет! Сходи к ней, она тебе обрадуется, уж с ней-то вы столкуетесь! А мне распорядиться надо, завтра у нас еще одна встреча, столь же знаменательная!

На последние слова я по своему обыкновению не обратил никакого внимания, выйдя же из палаты Димитрия, испытал неожиданное облегчение, как будто сделал какую-то тяжелую и крайне неприятную работу. И еще я подумал, что за все время разговора Димитрий произнес имя Марины лишь дважды — мимоходом при рассказе о своих письменных занятиях и язвительно в самом конце. Что бы это значило? Я поспешил на половину Марины.

— Светлый князь, Юрий Васильевич, вы представить себе не можете, как я вам рада!

Марина с улыбкой на устах устремилась мне навстречу. Будто и не царица Московская, летела как какая-нибудь княжна, племянница или крестница или как княгинюшка моя ненаглядная, вот так же встречала она меня в первые годы нашего брака. У меня навернулись слезы на глазах, не оттого, что княгинюшку вспомнил, просто я не ожидал увидеть такую искреннюю радость, вот и расчувствовался по-стариковски. Марина же поняла это по-своему и сразу приняла скорбный вид .

— Слышала о вашей утрате, князь светлый. О нашей общей утрате! Перед самым отъездом получила горестную весть, сходила в храм Софии, помолилась за упокой души рабы

Божьей Юлии да заказала сорок служб поминальных. Княгиня Юлия теперь в раю, у престола Пресвятой Богородицы, и молит за вас, за Димитрия и, надеюсь, за меня.

— Спасибо, милая, — ответил я и, забывшись, поцеловал Марину в плечико, как, бывало, княгинюшку целовал.

Марина сделала вид, что не заметила моей оплошности, — истинная царица!

Во время первых обязательных расспросов я исподтишка разглядывал Марину. Почти не изменилась за два с лишним года, что мы не виделись, но — какие ее годы! Вот только две складки залегли около рта, вероятно, от перенесенных страданий. Еще отметил я ее русское платье — или французские истрепались? С другой стороны, в красном углу икона православного письма — это хорошо, если не для виду. Я присмотрелся — знакомый образ. Точно, святой Леонтий.

— Не из Ростова ли? — спросил я Марину, показывая на икону.

— Из Ростова, — подтвердила она, — пан Сапега в подарок преподнес.

— Встречался я с этим паном, — сказал я, — он мне показался, а теперь вижу — разбойник!

Последнее, впрочем, я при себе оставил и направил Марину на рассказ о ее жизни в Ярославле, об отъезде в Польшу и удачном бегстве. Повесть ее была по-женски длинной и изобиловала множеством несущественных деталей, хотя иногда и весьма забавных. Перескажу главное.

Когда Димитрий вернулся и под его знамена стали стекаться тысячи поляков, Василий Шуйский понял, какого он дал маху, разругавшись с королем Сигизмундом. Он поспешил заключить с ним мирный договор, по которому, в частности, король Сигизмунд должен был приказать всем своим подданным, без его ведома и разрешения поступившим на службу к Димитрию, немедленно вернуться домой, а Шуйский обязался освободить всех ляхов, включая Марину, воеводу Мнишека и послов польских, и дать им все необходимое для безопасного путешествия до границы. Еще там был один смехотворный пункт, запрещающий Марине именоваться царицей

Московскою, как будто они были вправе что-либо приказывать Марине, тем более отменять помазание Божие.

Для сопровождения Марины и ее многочисленной свиты был прислан не менее многочисленный отряд под командой князя Долгорукого. Марине не составило никакого труда вьь тянуть из князя предполагаемый путь их движения, о чем она незамедлительно сообщила Димитрию, с которым уже несколько месяцев состояла в частой переписке. У Белой медленно двигавшийся поезд был взят в клещи отрядами панов Валавского и Зборовского, посланных Димитрием для освобождения Марины. Обошлось без драки, Марина, воевода Мнишек и все, кто хотел к ним присоединиться, были отпущены восвояси, остальные же ляхи, истомившиеся в плену, в сопровождении отряда князя Долгорукого свободно продолжили свой путь к границе.

Получив весть об освобождении жены, Димитрий не устремился к ней в нетерпении («А быть может, не мог?» — подумал я тогда с горечью), и их первая встреча произошла уже под самым Тушином, в одной версте. Обставлено все было, как при встрече Димитрия с матерью: Димитрий, мчащийся галопом навстречу приближающейся карете, прилюдные объятия на дороге, затем долгая беседа в раскинутом на холме шатре. Вот разве что простого народу было много меньше — только жители окрестных деревень, привлеченные редким зрелищем, да еще Димитрий не шел пешком возле кареты по пути к шатру, а ехал на лошади. Зато потом последовало еще одно, совершенно неожиданное совпадение с церемонией встречи инокини Марфы — Марина из шатра отправилась не в Тушино, в царскую спальню, а в ближайший Саввино-Сторожев-ский монастырь в Звенигород, на богомолье. Марина утверждала, что она, не задумываясь, согласилась на это предложение Димитрия, но что-то мне не верится. Но одно то, что Димитрий додумался до такого, а Марина подчинилась, показывало, что оба они много размышляли об ошибках своего предыдущего царствования и сделали правильные выводы. Для меня в этот момент впервые за день блеснул лучик надежды. К сожалению, он оказался единственным.