Как подрос Ванюша, так у нас более серьезные игры пошли. Я заказал для него полный набор оружия ратного: и сабельку, и лук со стрелами, и самострел, и пику, даже мушкет всамделишный, но маленький. Были бы рядом мамки разные, сразу бы кричать начали, как это дитю малому ножик острый в руки давать, не приведи Господь, порежется. Разве ж я сам не понимаю, что можно ребенку давать, а чего нельзя?! Вот, скажем, с пушечкой я повременил, как ни упрашивал меня Ванюша, хотя и пообещал клятвенно, что будет ему игрушка огненная, когда семь годков исполнится.

Ох, любит поколение новое всякие пукалки, пренебрегая оружием дедовским, надежным, тихим, так и играем мы, стреляя каждый по-своему, Ванюша, первым, из мушкета, я вслед за ним, из лука. Расстояние детское — двадцать пять шагов. А условия таковы: должен я попасть стрелой в дырку от пули на мишени.

— Деда, — обращается ко мне Ванюша, он меня всегда так называл, — а побьемся об заклад, что ты у меня сегодня не выиграешь?

— А каков заклад? — спрашиваю серьезно.

— Пряничек, — отвечает Ванюша.

— А есть ли у тебя пряничек?

— Есть, есть, я вчера со сгола уволок!

— Ну тогда давай!

Я протягиваю ему правую руку, а левой сам же и разбиваю нашу сцепку мужскую — не терпел я, чтобы кто-либо посторонний, даже и холоп, при играх наших присутствовал.

Ванюша устраивает мушкет на упоре, метит, высовывая язык от усердия, но иногда нет-нет да и стрельнет в мою сторону глазками хитрющими. И я тоже стараюсь, посылаю стрелу за стрелой, но в конце концов проигрываю. Не подумайте, что поддаюсь. Этого никак нельзя допускать. Игра — дело серьезное, по крайней мере для детей, тут никакой фальши быть

—ЦЧ5ЙЙ?

не должно, дети на фальшь чувствительны. Вы поддадитесь, и дите победе своей, конечно, порадуется, но ненадолго, ибо они быстро смекают, что не каждой победе радоваться надо и не каждой гордиться. Это они потом об этом забывают, а в годы детские очень хорошо это понимают. Так что соревноваться с ними надо изо всех сил, как с равным, а что силы не равны, так вы такие правила придумайте, чтобы условия уравнять. Непросто это, но вы вроде как умнее, вот и думайте. А не можете, так отойдите тихо в сторонку и не мешайте ребенку самому правила придумывать. Великие они придумщики! Ванюша, к примеру, недаром глазками хитрыми в мою сторону поблескивал, он-то знал, что ни за что мне не выиграть. Как же так, удивитесь вы, а если он мимо мишени стрельнет? Так ведь я то же самое делать обязан! Он в белый свет, как в копеечку, и я стрелу в небо, смотрю внимательно и говорю: «Кажется, попал». А Ванюша в тон мне: «Далековато, видно плохо, но будем считать, что попал». И — вновь начинаем! Но я никогда не поддаюсь, поэтому Ванюша не всегда выигрывает. Умается, бе-гаючи к мишени да обратно, пот градом катит, смотрит на меня и говорит: «Может быть, хватит. Ты, дед, устал, как я погляжу. Ничья?» — «Ничья!» — соглашаюсь я незамедлительно. Садимся рядышком на лавку, каждый вынимает свой закладной пряничек, разламывает его пополам, одну половину себе берет, другую недавнему сопернику протягивает, так сидим мы, прянички жуем и обсуждаем выстрелы особенно удачные, друг дружку великодушно нахваливаем.

Лишь одно событие в те годы заставило меня нарушить мое добровольное затворничество — в Москву под охраной крепкой, в цепях и клетке доставили Марину с мальчиком и атаманом Заруцким. На преследование их властители новые потратили много больше сил, чем на борьбу с поляками и разными бунтовщиками. Марину с Заруцким оттесняли все дальше на юг, но в конце концов им удалось укрепиться в Астрахани, там они составляли планы продолжения борьбы, сноси-

лись с шахом персидским и с султаногд турецким, призывая о помощи и готовя себе убежище на случай поражения, писали прелестные грамоты донским, терским и волжским казакам, укрепляли в верности ногаев, намеревались по весне двинуться вверх по Волге, к Казани. Но жители астраханские, соблазненные золотом романовским, учинили бунт, Марина с За-руцким едва вырвались из окруженного детинца астраханского и попытались уплыть на стругах в Персию, встретив же в море ладьи со стрельцами царскими, свернули кЯику, где их и настигли.

Власть торжествовала. На лугу у ворот Серпуховских устроили действо позорное, при огромном скоплении народа московского, на глазах царя милосердного Михаила и инокини благочестивой Марфы посадили на кол атамана Ивана За-руцкого, а рядом повесили за шею мальчика четырехлетнего, коего почти весь народ русский почитал царевичем законным и последним из славного рода великих князей московских. Тельце легкое не могло затянуть удавку смертельную, и несколько часов жалобный детский писк сливался с громкими крикахми могучего атамана, которому щедро смазанный кол раздирал внутренности.

После сего зрелища отрадного боярин первый Иван Никитич Романов пребывал в благодушном настроении и не отказал мне в смиренной просьбе допустить меня к Марине.

Постарела голубушка моя, подурнела. Да и не в этом даже дело, огонь в глазах погас, как будто вышла из нее вся сила жизненная. Жалость защемила сердце, я едва крепился, сдерживая слезы. Мы долго сидели молча, не решаясь начать разговор скорбный и опасаясь ушей чужих.

— Как вы живете? По здорову ли? — спросила, наконец, Марина.

— Цо здорову, — ответил я, — все хорошо, хвала Господу!

Марина разрыдалась, тут и я дал себе волю.

— Не слыхали ли, что с Иваном? — спросила Марина, успокоившись, идут же добавила: — С боярином Заруцким?

— Казнили. Вчера, — ответил я, не вдаваясь в подробности.

Марина покачала скорбно головой.

—"«ISSSS •

— А ведь он спастись мог, — сказал она, — ему Михалка Романов прощение всех вин обещал, если он от меня отступится. Грамоту опасную прислал, чтобы ехал он в Москву безбоязненно. А попы лукавые другую грамоту прислали, где ручались за слово узурпатора. Иван нарочно мне их показал, а потом сжег в печке. Он... — тут Марина опять расплакалась.