В три часа пополудни 6 июля 1918 г. двое русских, Яков Блюмкин и Николай Андреев, явились в германское посольство в Денежном переулке. Девяти латышским стрелкам, которые по личному приказанию Ленина стерегли посольство, бывший купеческий особняк, Блюмкин и Андреев показали пропуск, подписанный Феликсом Дзержинским, председателем ЧК (Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем). Блюмкин и Андреев оба занимали в ЧК высокие посты. Они подделали подпись Дзержинского. Левый эсер Александрович, заместитель Дзержинского, поставил на их мандат большую печать ЧК. Левыми эсерами были и Блюмкин с Андреевым. Их принял секретарь германского посольства д-р Рицлер, но они настаивали на выходе самого Мирбаха. По их словам, ЧК арестовала немецкого шпиона по имени Роберт Мирбах. Их провели в кабинет посла на первом этаже. Блюмкин подошел к Мирбаху, выхватил маленький револьвер и выстрелил в упор. Затем Блюмкин и Андреев бросились к открытому французскому окну, но, прежде чем выпрыгнуть, Блюмкин бросил бомбу в умирающего немца. Прыгая, Блюмкин сломал ногу. Убийцы бежали в ожидавшем их автомобиле — сначала в ЧК, потом в штаб отряда Попова. Попов тоже был высокопоставленным чекистом и левым эсером. Под его командованием было несколько сот человек.

Как только Дзержинский услышал об убийстве, он вместе с Караханом приехал в Денежный переулок, а оттуда в штаб Попова. Там к нему присоединился его помощник М. Я. Лацис, латыш, бывший учитель. Они потребовали выдачи убийц. Левые эсеры разрешили обыскать помещение. Дзержинский и Лацис прошли из комнаты в комнату, выламывая двери. Не найдя тех, кого искали, они стали угрожать арестом присутствовавшим левым эсерам, но были сами «временно задержаны» в подвале здания386.

Убийство дипломата послужило сигналом к началу мятежа левых эсеров, который должен был смести правительство большевиков и привести к возобновлению военных действий с Германией.

Мирный договор был ратифицирован, но мало кто был удовлетворен им. Даже Ленин оставался недоволен. Чичерин определил политику кайзера после ратификации как «постепенное наступление и просачивание Германии все дальше и дальше в глубь России». В апреле, говорит далее Чичерин, германское наступление «доходит до великорусских губерний». Еще 26 апреля, в тот день, когда Мирбах вручил верительные грамоты Свердлову, «происходило дальнейшее движение к северу германских войск, наступающих на Орел, Курск и Воронеж». Москва была под угрозой. «Весь май,— говорит Чичерин,— был крайне тревожным временем вследствие постепенных продвижений частью германских отрядов, частью поддерживаемых ими иррегулярных банд дальше на север и на северо-восток. Главные же удары немцев в это время были направлены на юго-восток... по направлению к хлебородной Кубани». «А турецкие войска в это время, не стесняясь никакими договорами, подвигались вперед на Кавказе и поддерживали там фиктивные контрреволюционные правительства». А самое главное, «клокочущий вулкан насквозь проникнутой восстанием Украины»1 продолжал изрыгать искры, долетавшие до Москвы. Вместо формулы Троцкого «Ни мир, ни война», у большевиков теперь была и война и мир. Политика Ленина, который готов был пойти на любые идеологические жертвы ради достижения мира, разбивалась о политическое вероломство и военные действия со стороны Германии. Левые эсеры, тесно связанные с Украиной, кипели. Коммунистическая партия была в беспорядке.

Положение усугублялось развертывающейся интервенцией союзников: японцев, чехословаков и др.

Заговоры народников и нигилистов против царизма были яростным протестом против бессилия. Стоя лицом к лицу со всеподавляющей мощью самодержавия, вооруженный бомбой или браунингом террорист обладал неуловимой, пугающей властью. На произвол государства он отвечал произволом террора. Его сила была в бесстрашии. Левые эсеры-заговорщики были Самсонами, игравшими в азартную и опасную игру: они хотели низвергнуть капище и заставить империалистов обоих лагерей вести войну на его развалинах и погибнуть. Они были готовы погибнуть с филистимлянами — и с Лениным. Или, если повезет, уничтожить его, а самим остаться в живых.

Хороший политик должен быть хорошим психологом. Ленин знал русских: они умеют долго питаться одной надеждой. Чтобы развеять мрак, порождавший террор, Ленин распространял оптимизм, но не биологический или евангельский оптимизм — это было ему чуждо. Он находил оптимизм в марксизме.

Ленин объяснял387 388, что «самые глубокие корни и внутренней, и внешней политики нашего государства определяются экономическими интересами, экономическим положением господствующих классов нашего государства. Эти положения, которые являются основой всего миросозерцания марксистов...— эти положения не следует ни на минуту упускать из виду, чтобы не потеряться в дебрях и в лабиринте дипломатических ухищрений,— в лабиринте, иногда даже искусственно создаваемом и запутываемом людьми, классами, партиями и группами, любящими или вынужденными в мутной воде ловить рыбу». Ленин перечисляет их: «кадеты, буржуазия и помещики и их первые подголоски — правые подголоски — правые эсеры и меньшевики». О левых эсерах он оглушительно умалчивает. Он не хочет отчуждать их: они могут стать опасными врагами.

Россия «остается пока оазисом среди бушующего моря империалистического хищничества». Хотя для капиталистов естественно объединяться для защиты капитала, «не знающего отечества», в союз, стоящий «выше интересов отечества», создать такой союз они не смогли. «Конечно, он по-прежнему остается основной экономической тенденцией капиталистического строя, которая должна проявить себя с неизбежной силой в конце концов». Но мировая война предотвратила создание такого союза. Поэтому «бушующие волны империалистической реакции... бросаются на маленький остров социалистической Советской Республики, которые готовы, кажется, вот-вот затопить его, но оказывается, что эти волны сплошь и рядом разбиваются одна о другую».

«Вторым противоречием, определяющим международное положение, является соперничество между Японией и Америкой... Поход, начатый против Сорот-ской Республики (десант во Владивостоке, поддержка банд Семенова), задерживается, ибо грозит превратить скрытый конфликт между Японией и Америкой в открытую войну». Это положение может измениться со дня на день, «если того требуют интересы священной частной собственности», но покамест эти противоречия объясняют, «почему наш социалистический остров может сохраняться среди бушующей бури...» Брестский договор был «внешней оболочкой, внешним выражением» временной возможности нейтралитета для России. Но, говорит Ленин, «вы знаете, чего стоят договоры и чего стоят законы перед лицом разгоревшихся международных конфликтов, это — не более, как клочок бумаги».

Ленин указывает на возможность того, что Америка придет к соглашению с Японией относительно интервенции в России или что «японская буржуазия может завтра столковаться с германской». Поэтому положение на Дальнем Востоке «представляет из себя нечто непрочное». Но существование советского режима «дает все растущее сочувствие к ней громадных трудовых масс... всех стран», которое тормозит интервенцию.

Ленин, как художник, рисует грозовые облака «с прослойкой тьмы, с прослойкой света», ища равновесия между гибелью и спасением. Все может случиться, поэтому может случиться и хорошее, и нет оснований предаваться отчаянию.