Иллюстрированное приложение не только показывало, что Ленин жив и здоров. Оно провозглашало его возвращение к работе. И в самом деле он уже занял снова свое место за рулем.

Правительственные учреждения начали посылать ему отчеты. Одним из первых был отчет Рабкрина, цербера советской бюрократии. В мае 1922 года, когда Сталин перешел на пост генсека, Троцкий предложил упразднить Рабкрин. В Рабкрине было 12000 человек аппарата. Троцкий считал их бесполезными бюрократами. Ленин возразил: «Насчет Рабкрина тов. Троцкий в корне неправ. При нашей отчаянной «ведомственности» даже среди лучших коммунистов, при низком уровне служащих, при интриганстве внутриведомственном (хуже всякого рабкриновского) нельзя обойтись без Рабкрина сейчас». Ленин предложил сократить аппарат Рабкрина с 12 до 2000 человек, повысив их содержание втрое1. Большинство сотрудников Рабкрина были коммунисты.

В августе, когда Ленин получил доклад из Рабкрина, его аппарат был сокращен до 8000. В ответном письме временно заведовавшему Рабкрином Свидер-скому Ленин требовал провести дальнейшее сокращение — до 2000. Цюрупа, которого Ленин прочил в наркомы Рабкрина, еще не вернулся из Германии. «Цюрупа нервно заболел (эти знаменитые немцы лечили его только от сердца) и оставлен надолго в Германии,— писал Ленин Свидерскому, который и сам был нездоров.— Я считаю, что Вы должны сначала вылечиться вполне, вставить все зубы и научиться есть ими, а потом надо изо всех сил взяться за Рабкрин. Составьте надежных людей, 2—3, из коллегии, поручите им начать сейчас же коренное преобразование»1.

Нет смысла решать, интересовался ли Ленин протезами Свидерского из личной внимательности или политической расчетливости. Свидерский был старый большевик, они с Лениным вместе жили на финском курорте в 1906 году, между ними была привязанность. Но действия таких односторонних политиков, как Ленин, нелегко анализировать. Объявляя выговор товарищу, запустившему свое здоровье, Ленин неизменно упоминал о «небрежном отношении к казенному имуществу». 18 мая 1922 года Ленин написал Сталину, поддерживая просьбу И. И. Скворцова-Степанова об отпуске: «Он человек болезненный. А работник сугубо ценный. Надо ему дать отдых согласно его просьбе; очень это поддерживаю. Вылечившись и отдохнувши, он будет архиполезен и как профессор, Nota Bene, и как литератор»417 418. В письме секретарю ВЦИК Авелю Енукидзе Ленин так же мешает личное с политическим: «9 января 1922. Прошу оказать содействие по покупке и получению хлеба для деревни Самарской губернии Алакаевки, представителю ее крестьянину Сергею Фролову, а также по снабжению деревни семенами на яровой посев. Так как я был с этой деревней знаком лично,— Ленин жил на хуторе близ Алакаевки весной и летом 1889—1893 годов,— то считал бы политически полезным, чтобы крестьяне не уехали без какой-либо помощи наверняка»419. Инесса Арманд была в могиле. Бездетный Ленин не любил никого, даже самого себя, и, будучи человеком неспособным к личным отношениям, он на все смотрел с точки зрения политической целесообразности, в том числе и на свою жизнь и здоровье.

Нэп приносил плоды в виде нэпманов, мелких капиталистов, торговавших всем, что под руку попадало. Наркомфину хотелось залезть к ним в карманы. Ленин написал зам. наркома финансов М. К. Владимирову: «Насчет уловления «нэпманов» советую очень обдумывать... что нам делать: вводить ли подоходный налог или принудительный заем? или: что раньше?»420 Иными словами, и то, и другое.

Ленину в руки попала книга советского автора о тэйлоровской системе научной организации труда. В бумагах Ленина осталась неоконченная рецензия за эту книгу. Несмотря на «многоречивость автора», Ленин считал, что книгу можно использовать в качестве учебника «для всех профшкол и для всех школ 2-й ступени вообще». «Научиться работать, это теперь главная, действительно общенародная задача советской республики. Добиться поголовной грамотности; ни в коем случае не ограничиться этим, а во что бы то ни стало пойти дальше и перенять все действительно ценное из европейской и американской науки; — это наша первейшая и главнейшая задача»421 422.

«Из газет вижу, что отчаянное положение с Донбассом и с Баку. Как вы думаете? — пишет Ленин своим заместителям в СНК.— Не рискнуть ли взять некоторые миллионы из золотого запаса? Не худее ли будет пропустить дело, оставить без помощи? Может быть закажете короткую (не более 5—10 строк) справочку, чтобы я ясно понял положение? Ленин»423. За неделю до этого, 17 сентября 1922 года, он спрашивал у Владимирова: «Сколько у нас осталось золота? (а) всего (б) в том числе свободного от всяких обязательств»424.

Из Кремля Ленину прислали проект договора о грандиозных рудных концессиях Лесли Уркарту, английскому владельцу многих сибирских рудников. Ленин все еще питал надежды на развитие концессий. В письме, написанном перед самым «первым звонком», адресованном Сталину и помеченном «Спешно. Секретно», Ленин рекомендовал дать концессию американцу Хаммеру: «Тут маленькая дорожка к американскому «деловому» миру, и надо всячески использовать эту дорожку». Но изучив предварительный договор с Уркартом, который мог послужить широкой дорогой к английскому деловому миру, он 12 сентября написал Сталину: «Прочитав договор Красина с Уркартом, я высказываюсь против его утверждения. Обещая нам доходы через два или три года, Уркарт с нас берет деньги сейчас. Это недопустимо совершенно... Предлагаю отвергнуть эту концессию. Это кабала и грабеж». На этот раз одного слова Ленина оказалось недостаточно. Вопрос о договоре обсуждался на заседаниях Политбюро 14, 21 и 28 сентября. Пленум ЦК только 5 октября, а затем СНК 6 октября приняли решение об отклонении договора *. Враждебность Ленина объяснялась тем, что, по его мнению, иностранец не хотел ввозить в РСФСР иностранную валюту, а хотел получить от Кремля русскую валюту на текущие расходы.

Уркарт никогда не вернулся в свои сибирские владения.

Неудача переговоров в Генуе и в Гааге, неудача концессий показала Ленину, какое будущее предстоит Советам. Были развеяны его иллюзии о том, что капиталистический мир вынужден будет спасти экономику Советской России ради собственного спасения. «Наше положение особенно трудно,— писал Ленин в обращении к V съезду профсоюзов,— потому что нет средств для восстановления основного капитала, машин, орудий, зданий и т. п., а ведь именно эта промышленность, так называемая «тяжелая индустрия», есть основная база социализма. В капиталистических государствах обычно восстанавливают этот основной капитал посредством займов. Нам не хотят дать займа, пока мы не восстановим собственности капиталистов и помещиков, а мы этого сделать не можем и не сделаем. Остается необыкновенно трудный и долгий путь: скапливать понемногу сбережения, увеличивать налоги... Пока мы остаемся одни, задача восстановления нашего народного хозяйства ложится на наши плечи необыкновенно тяжело. Необходимо величайшим образом напрягать силы всех крестьян и всех рабочих, 420 необходимо усовершенствовать и удешевлять наш государственный аппарат, который у нас еще очень плох... Пусть каждый сознательный крестьянин и рабочий, которому случится прийти в уныние под влиянием тяжелых условий жизни или чрезвычайной медленности нашего государственного строительства, припомнит недавнее прошлое, с господством капиталистов и помещиков. Такое воспоминание вернет ему бодрость в работе»420.

Бодрость вернулась и к самому Ленину. В сентябре он отдает распоряжение помуправделами СТО:( «Я приезжаю 1 или 2 октября. Во вторник, 3 октября, буду председательствовать. Заседание 5—9 часов. С перерывом V4 часа. Предупредите курильщиков. Не курить. СТРОГО. В перерыве (в соседней комнате) чай и курение... заседание здесь всех 3-х замов... Все это Вы должны устроить хорошо»425 426.

Даже в голодающей стране человек жив не хлебом единым. В измученной, голодной России 1921—1922 годов люди говорили не только о хлебе, не только о работе и зарплатах. У многих на уме было совсем другое, это другое проникало сквозь стены Кремля и в деревню Горки. Имя этому «другому» был национализм. Большевики говорили о мировой революции и об интернационализме. Их разговоры служили определенным целям, даже когда не служили самой цели мировой революции. Но одной из главных их забот был национализм. Пробой большевистского интернационализма должно было служить его осуществление в границах России, ибо в России был свой «интернационал»: украинцы, белорусы, узбеки, таджики, туркмены, азербайджанцы, армяне, грузины, евреи, татары, бурят-монголы, кабардинцы и десятки других национальностей, общая численность которых почти равнялась численности великороссов. Испытывавшие угнетение при царе, от большевиков эти национальные меньшинства ожидали новой жизни. Некоторые даже ожидали независимости, ибо в таком духе они толковали дореволюционные заявления и послереволюционные декреты большевиков. Меньше всего на свете они ожидали вмешательства в свои дела тяжелой московской десницы. Монархия породила националистические чувства среди украинцев, балтийцев, финнов, грузин, армян и др. Как все колониальные народы, они предпочитали самоуправление власти иноземцев, как бы хороша она ни была. После революции Красная Армия, тайная полиция и московские комиссары быстро развеяли их мечты о независимости. Первым политическим принципом Ленина была централизованная власть, сосредоточенная в руках всероссийской партии коммунистов, члены которой всецело подчинялись Кремлю. Это делало издевкой слова большевистских декретов о самоопределении «вплоть до отделения», тем более что сам Ленин не верил в будущее маленьких народов (а его преемники сделали все возможное, чтобы оправдать его неверие). Всецело занятый классовой борьбой, Ленин недооценивал силы национализма.