Господин Бурман еле удерживался от того, чтобы не поморщиться: негодяй же, однако, этот Ундрич! Нет сомнений, что, спасая себя, он и в сенатской комиссии и на суде вспомнит об этом разговоре, потребует свидетельства Уайтхэча и Грехэма. Да, развязаться с этим "изобретателем" не так-то просто!

Ундрич молча смотрел на Бурмана, и тому казалось, что "изобретатель" угадывает его мысли. Это злило президента.

— Так вот, после этого заседания, — продолжал Ундрич, — я счел возможным откровенно поговорить с генералом Реминдолом. Он сразу понял меня и одобрил мой проект. Тогда-то и было решено разделение на три самостоятельных лаборатории. Это давало мне свободу действий и освобождало от контроля Уайтхэча, которого генерал считал хотя и ценным, но непонятливым работником. Мне кажется, что мой проект является простой реализацией вашей идеи, господин президент: в самом деле, почему не напугать противника? Кроме того, это мера временная, мы так и условились с Реминдолом: временно, пока Уайтхэч не откроет своих лучей. Если хотите, больше всего надо винить именно его — за медлительность и неспособность… Я, по крайней мере, сделал в интересах государства все, что мог.

Вид у Ундрича был почти гордый: вот перед вами человек, честно выполнивший свой долг и все свои силы отдавший отечеству!

Господин Бурман недовольно сказал:

— Во всяком случае, вы должны были давно посвятить меня, а не ждать этого скандала.

— Но, господин президент, я и не подозревал, что вы не знаете! — с полной искренностью воскликнул Ундрич. — Реминдол мне прямо сказал, что вы одобряете…

— Ложь! — опять вспылил Бурман, но сейчас же сдержал себя. Новая мысль поразила его. Как же мог он упустить?

— Значит, вы действительно майора Дауллоби… действительно… — Бурман даже не выговорил этого слова.

— Ничего не поделаешь. Пришлось… — спокойно сказал Ундрич. — Я думаю, что Дауллоби поступил неправильно, посвятив во все Чьюза. Та же измена: военный секрет выдан иностранной державе. С изменниками иначе и не поступают.

И опять у Ундрича был вид человека, вполне уверенного в своей правоте. Бурман вспомнил, что еще вчера, на пресс-конференции, Ундрич называл Дауллоби своим лучшим другом и распинался в защиту его чести. Да, этого человека надо опасаться… Как можно мягче президент сказал:

— Я понимаю, господин Ундрич, вами, возможно, руководили побуждения вполне патриотические… Но согласитесь, сложилось запутанное положение… Не нахожу выхода…

— Выход есть, — спокойно сказал Ундрич.

— Какой? — живо спросил Бурман.

— Чьюз заявил, что он признает авторитет Уайтхэча в качестве главы научных экспертов. Подобрать послушных экспертов не так-то трудно. Достаточно, следовательно, Уайтхэчу заявить, что изобретение вполне основательно, обмана нет — и все в порядке. Моя честь и честь правительства будет восстановлена.

Бурмана несколько покоробило, что Ундрич свою честь афериста ставит на одну доску с честью правительства. Но отчасти мерзавец прав: эти две вещи оказались довольно тесно связанными.

— И вы думаете, Уайтхэч на это пойдет? — осторожно спросил президент.

— Да как он смеет отказаться? — возмущенно воскликнул Ундрич. — Разве не по его вине все это произошло? Не тяни он так безбожно долго со своими лучами, ничего не случилось бы…

"Странный аргумент…" — подумал Бурман, но ничего не сказал.

— Наконец, убедите его, господин президент! Ведь не личное же это дело! Вопрос государственной важности! И чем он рискует? Объяснения существа изобретения от него никто не потребует. Это военный секрет. И Чьюз не требует. А надо отдать справедливость Чьюзу: он верен своему слову и вынужден будет согласиться с решением Уайтхэча. Я считаю, что Уайтхэч после предложения Чьюза просто не имеет права отказаться…

— Посмотрим… — неопределенно сказал президент, кивком головы давая понять Ундричу, что аудиенция кончена. Глядя в спину удалявшемуся "великому изобретателю", Бурман думал: "Черт возьми, опять из ничего он пытается сделать что-то. Пожалуй, лучше о нем и не скажешь: "король мыльного пузыря".

Президент Бурман понял, что настал момент, когда необходима беседа с глазу на глаз с генералом Реминдолом. Как будто странное положение: кругом все кипит, появляются все новые разоблачения газет, идут пресс-конференции, а два высших руководителя — президент и военный министр — не перемолвились ни словом, чуть ли не избегают друг друга. И действительно, господин Бурман пока не хотел говорить с генералом Реминдолом. Господин Бурман был достаточно опытен, чтобы сразу же понять, что свою аферу Ундрич предпринял не без ведома генерала, который, однако, не пожелал заранее посвятить в нее президента. Конечно, можно было бы теперь вызвать военного министра, распечь его, публично прогнать в отставку, изобразить благородное негодование, разоблачить аферу, восстановить свой авторитет честного человека и деятеля: в самом деле, разве кто-нибудь посвящал президента в эту аферу, разве не обманул его нагло военный министр? Все это выглядело бы изумительно честно и… изумительно глупо. Конечно, ни Реминдол, ни Ундрич не рассказывали президенту, где, как и какую "сигару" подкладывают в самолеты, но разве высшему руководителю вообще прилично вникать в такие мелочи? Но если руководитель и не желает знать этих мелочей, то разве он все-таки не понимает, что без "мелочей" не обойтись? Глупо… Ундрич не поверил, и никто не поверит. И потом другое… Господин Докпуллер тоже, вероятно, в мелочи не вникает, но вряд ли генерал Реминдол не держал хозяина в курсе дела… Теперь Реминдол провалился: очень хорошо, вакансия освобождается… Но не столько о вакансии на пост военного министра Бурман думал, надеясь отдать портфель более покладистому деятелю. Нет, он мечтал лично заместить другую освобождающуюся вакансию: занимая первое место в государстве, господин Бурман отлично понимал, что это не так уж много, и поэтому жаждал занять первое место в сердце господина Докпуллера — после провала Реминдола шансы возрастали. Но надо действовать осторожно, очень осторожно…

После того как беседа с Ундричем точно определила участие Реминдола в афере, можно говорить с генералом, ни слова не сказав об афере, и все же он поймет, что президенту все известно. Во всяком случае, генерал сам создал это неловкое положение, пусть из него сам и выходит, а там, смотря по обстоятельствам, нужно будет или помочь ему или предоставить утонуть. Таково было решение господина Бурмана, когда он вызвал генерала Реминдола.

Генерал Реминдол не жаждал свидания с президентом по другим причинам. Бурман был для него обреченный враг — на выборах он его побьет! Он раздражал генерала, как раздражает молодого нетерпеливого боксера противник, которого по указанию расчетливого импрессарио нужно нокаутировать лишь в девятом раунде, когда это так легко сделать в первом! Да и зачем обращаться к Бурману, если у президента хватает решимости только на страшные слова. Слова надоели и ему, генералу Реминдолу, и самому господину Докпуллеру!..