– Моя дорогая, – вскричал полковник, поспешив заговорить первым, – тебе не кажется, что в комнате холодно? Я принесу тебе шаль.

Все было бесполезно – полковник это чувствовал. Они давно привыкли предварять любезностями самые ужасные оскорбления в адрес друг друга. Она шла дальше, размышляя над подходящим ответом, подходящим с ее точки зрения, разумеется. Еще мгновение, и все узнают правду. Дикая, фантастическая мысль мелькнула в голове у полковника: если уж такое случилось с ним, то почему не с ней?

– Летиция! – вскричал полковник, и его тон удивил ее настолько, что она онемела. – Я хочу, чтобы ты внимательно взглянула на нашего друга. Он никого тебе не напоминает?

Миссис Девайн, услышав такую просьбу, окинула незнакомца долгим пристальным взглядом.

– Да, – пробормотала она, повернувшись в супругу, – напоминает. Кто он?

– Не могу понять, – ответил полковник. – Может быть, ты вспомнишь.

– Через некоторое время – да, – задумчиво произнесла миссис Девайн. – Это некто из далекого прошлого, когда я еще была незамужней девушкой в Девоншире. Спасибо за предложение, если тебя это не сильно затруднит, Гарри. Я оставила шаль в гостиной.

Как объяснял мистер Огастес Лонгкорд своему компаньону Исидору, именно беспредельная глупость незнакомца и являлась причиной всех проблем.

– Дайте мне человека, который может позаботиться о себе или думает, что может, – заявлял Огастес Лонгкорд, – вот уж я развернусь! Но когда беспомощный младенец отказывается даже смотреть на твои вычисления, говорит, что одного твоего слова ему достаточно, и передает тебе свою чековую книжку, чтобы ты сам ее заполнил, – это не по правилам игры.

– Огафтеф, – последовала лаконичная реплика от его компаньона. – Вы болван.

– Ладно, мой мальчик, теперь ваша попытка, – предложил Огастес.

– Как раф это я и фобирался фделать.

– Ну и?.. – поинтересовался Огастес следующим вечером, когда встретил Исидора, поднимавшегося по лестнице после долгого разговора с незнакомцем в гостиной за закрытой дверью.

– О, и не фпрафивайте меня. Глупый он, вот и вфе.

– Что он сказал?

– Фто он фказал! Говорил о евреях и о том, какая великая это нация, и как неправильно о них фудят люди, и неф подобную фепуху. Будто некоторые из фамых дофтойных людей, которых он когда-либо вфтрефал, были евреями. Думал, я один из них!

– Что ж, вам удалось что-то из него вытянуть?

– Фто-то из него вытянуть! Конефно, нет. Как оказалось, он не может целую нацию отлифить, о фем тут говорить. Это того не фтоит.

В доме сорок восемь по Блумсбери-сквер постепенно пришли к выводу, что много чего делать не стоит: выхватывали соусник с подливой, без очереди набрасывались на овощи и накладывали себе бо́льшую, чем полагалось, порцию, ловкими маневрами пробирались к креслу, сидели на вечерней газете, утверждая, что не видели ее, и совершали прочие подобные поступки. Ведь о таких мелочах не стоило и беспокоиться. Постоянное ворчание из-за еды – постоянное ворчание почти из-за всего; оскорбление миссис Пенничерри у нее за спиной; оскорбление других постояльцев от скуки; ссоры с другими постояльцами без видимых причин; высмеивание других постояльцев; злословие насчет других постояльцев; подтрунивание над другими постояльцами; бахвальство собственной значимостью, при том что ни один другому не верил, и прочие подобные вульгарности. В других пансионах, возможно, этому потакали, но дому сорок восемь по Блумсбери-сквер хватало достоинства, чтобы над этим задуматься.

Правда была в том, что дом сорок восемь по Блумсбери-сквер пришел к очень высокому мнению о себе, возникшему не столько по вине Блумсбери-сквер, сколько незнакомца. Незнакомец прибыл в дом сорок восемь по Блумсбери-сквер с предубеждением (бог знает откуда взятым), как будто его с виду пошлые, посредственные, толстокожие обитатели на самом деле леди и джентльмены чистой воды, а время и наблюдение, очевидно, лишь укрепили эту абсурдную идею. Естественно, вследствие этого дом сорок восемь по Блумсбери-сквер постепенно сошелся в мнениях с незнакомцем по поводу себя самого.

Миссис Пенничерри незнакомец упорно считал леди до мозга костей, вынужденной под давлением обстоятельств, ей неподвластных, занимать лидирующее положение в обществе представителей среднего класса. Она была кем-то вроде приемной матери, которая заслуживала похвалы и благодарностей ее разношерстной семьи, и за этот образ миссис Пенничерри теперь крепко уцепилась. Ему сопутствовали и неудобства, но к ним миссис Пенничерри, похоже, была готова. Леди до мозга костей не станет брать с других леди и джентльменов плату за уголь и свечи, которые они никогда не использовали. Приемная мать не станет подсовывать своим детям новозеландскую баранину, выдавая ее за саутдаунскую [10] . Обычная хозяйка пансиона может позволить себе устраивать такие фокусы и складывать в карман барыши, но леди – никогда: миссис Пенничерри чувствовала, что больше не может так поступать.

Незнакомцу мисс Кайт представлялась остроумной и очаровательной собеседницей с исключительно приятной личностью. У мисс Кайт был единственный недостаток – нехватка тщеславия. Она не подозревала о своей изящной и утонченной красоте. Если бы только мисс Кайт могла увидеть себя глазами незнакомца, ложная скромность, не дававшая ей поверить в свое природное обаяние, покинула бы ее. Незнакомец так сильно на этом настаивал, что мисс Кайт твердо решила проверить сей факт. Как-то вечером, за час до ужина, в гостиную, где сидел только незнакомец и еще не зажгли газовую горелку, вошла миловидная, привлекательная леди, немного бледная, с аккуратно уложенными каштановыми волосами, и спросила у незнакомца, знает ли он ее. Она вся трепетала, а голос прерывался. Но когда незнакомец, глядя ей прямо в глаза, признался, что из-за схожести чуть было не принял мисс Кайт за ее младшую сестру, только намного красивее, у нее вырвался смех. В тот вечер золотоволосая мисс Кайт исчезла и никогда больше не показывала своего ярко накрашенного лица. Однако в благоговейный трепет прежних обитателей дома сорок восемь по Блумсбери-сквер, вероятно, привел бы тот факт, что ни один человек в пансионе не задал ни единого вопроса на ее счет.