Усвоив этот принцип, логически естественно распространить его и за пределы "биологии". И действительно, наш автор порицает далее XIX век за то, что этот век, не признававший права общества на "элиминирование" больных и дегенератов, не желал допустить также "социального принуждения в области нравственности" ("die Legitimitat eines sozialen Zwanges in Gebiete des Sittlichen"), что он восстал "как против догматики, так и против дисциплины церкви"...

Одно с другим тесно связано, и, допустив "элиминирование" больных физически, легко дойти до идеи "элиминирования" всех иначе мыслящих: духовное здоровье народа не менее важно в интересах целого, чем здоровье физическое. Именно на этом основании долгое время "элиминировали" "социально-вредных" людей костры инквизиции...

Мы видели, что эта идея "социальной полезности" сказывается и в области гражданского права в целом ряде отдельных учений: идея "социальной функции" есть не что иное, как лишь alter ego "социальной полезности", и мы знаем, что она также всегда сопряжена с требованием такого или иного "элиминирования". В одном месте "элиминируется" личность супругов в интересах "социальной полезности" брака, в другом месте "элиминируется" честь индивида в интересах безответственности органов власти или членов парламента и т.д. От биологической "евгеники" - небольшой переход до юридической "ставки на сильных", до признания беспрепятственной эксплуатации со стороны всякого охочего и "сильного" человека индивидуальной слабости или странности. Одно с другим тесно связывается, и раз став на ту точку зрения, что индивид не цель, а только средство в интересах целого, мы утрачиваем всякие принципиальные сдержки и можем докатиться до дна.

К счастью, мы видели, что нравственный инстинкт человечества ведет его по правильному пути: чем далее, тем более нравственная личность индивида приобретает уважение и охрану, и внешнее принуждение государства отходит назад. Идея "прирожденных" и "неотъемлемых" прав дает свои ростки и в области гражданского права.

Иная тенденция наблюдается в сфере экономических отношений: здесь, как мы видели, регламентирующая деятельность государства растет. Но значит ли это, что в этой области торжествует указанное представление о человеке как о средстве для целей общества? Мы думаем, что такой вывод был бы абсолютно неправилен.

Принципы частной собственности, свободы договоров и завещаний были в прошлом несомненным фактором для развития личности, а вместе с тем и для культурного и экономического прогресса всего общества. Без них немыслимы были бы то колоссальное развитие хозяйственной энергии и предприимчивости, тот блестящий расцвет производительной и транспортной техники, та мобилизация всего народного капитала, которые доставили нам столько решительных побед над природой. В этом огромная историческая заслуга указанных принципов, но чем далее идет их напряжение, тем более обнаруживаются и их оборотные, теневые стороны. Частно-правовая организация хозяйства извращается в капитализм, а этот последний сам собой заходит в тупик.

Мы не будем говорить об экономической стороне этого "захождения в тупик". Всем известно, как развивающаяся конкуренция приводит ко все большей и большей концентрации предприятий, к сосредоточению их в руках немногих хозяйствующих центров и к дальнейшему сплочению их в еще меньшее количество чуть не всемирных синдикатов и трестов с почти полной монополией в соответствующей области. Принцип хозяйственной децентрализации в процессе своего естественного развития почти в полной мере осуществляет знаменитый гегелевский диалектический закон и превращается чуть ли не в свою совершенную противоположность - в систему строжайшей централизации.

Не менее известно и то, как на другой стороне - на стороне рабочих - принцип договорной свободы фактически все более и более утрачивает свое значение. В этом смысле влияют не только экономические "железные законы" заработной платы и т.п., но и возрастающие в своем значении рабочие союзы и так называемые тарифные договоры. Чем далее, тем труднее рабочему стоять вне профессиональных организаций и находить поле для своей деятельности в области, еще не охваченной тарифными соглашениями. Чем далее, тем более он оказывается связанным союзной дисциплиной и коллективным договором - принцип договорной свободы и здесь превращается в свою полную противоположность.

Все это слишком известно, чтобы нам стоило останавливаться. Но капитализм заходит в тупик и во внутреннем, моральном отношении.

Покоясь на частной предприимчивости и энергии, нынешний хозяйственный строй, как нам уже приходилось говорить, в высокой степени способствует развитию этих качеств в человеке. Но за известными пределами и здесь наступает гипертрофия. Человек чем далее, тем более попадает в зависимость от созданного им "дела", превращается в "мономана работы для работы", в невольника своего "предприятия". Капиталистическая хозяйственная машина усложнилась настолько, что человек поневоле попадает в положение одной из ее составных частей и обязан лихорадочно крутиться в ней без перерыва, так как малейшая остановка машины может повести к ее всеобщему крушению и к полной гибели хозяина под ее обломками. Человек стал служебным средством капиталистического "производственного процесса" и в значительной степени утратил свою человеческую свободу. Это явление чем далее, тем более становится заметным.

"Везде лихорадочно работают, - говорит, например, Berolzheimеr в своей недавней книге "Moral und Gesellschaft des XX Jahrhunderts" (1914).
– Все поставлено на заработок; везде говорят только о "деле" и о "делах"; работа рассматривается как ценность - сначала в виде средства для достижения результата, а затем и независимо от него, как нечто само по себе и абсолютно ценное". "Если когда-нибудь, - прибавляет Arthur Salz, - наше время станет мифическим, то, подобно тому как рассказывают теперь о погоне за золотом или о наклонности к бродяжничеству старых времен, так будут рассказывать о нашем нынешнем рабстве у хозяйства, о нашей одержимости духом diabolus oeconomicus, о нашем культе работы".