– Ну, так, - сказал Борис, - в общем-то так, но возможны варианты.
– Он поднял голову.

– Коля, - сказал он, - ты переехал.

– Куда?
– спросил я.

– В конец второго отделения, - сказал Жек, - вон куда.

– После бронзовых Матвеевых вы пойдете, Николай Иванович, - пояснил Башкович.
– Манеж будет уже убран, он будет чистенький, с рындинским ковром, аппаратура Раскатовых уже висит загодя, и вы сможете работать спокойно.

– Ни граблей, ни клеток, ни лязга, ни грохота, - сказал Жек, санаторные условия.

– Во время вашего выступления все внимание зрителей будет отдано вам, Николай Иванович, - снова вставил научную реплику Башкевич, - ничто не будет отвлекать зрителей, и вам будет легко контактировать с залом.

– Куда угодно, - сказал я, - хоть к черту на рога.

– Это вместо благодарности, - откликнулся Жек.

– Не с той ноги встал? Что случилось?
– Борис внимательно смотрел на меня.

Я не отвечал.

Зазвонил телефон.

Борис снял трубку.

– Да.

Там кто-то квакал внутри, и Борис вдруг протянул трубку мне.

– Тебя.

О, черт! Неужели я жду от нее звонков? Я сам себя ненавидел, когда брал трубку.

Я сказал:

– Ветров.

Там сказали:

– Ты завтракал? Если нет, подымись ко мне.

Я сказал:

– Чтоб ты пропал! Пугаешь только. Не мог зайти за мной, что ли?

Он сказал:

– Придешь?

– Сейчас, - сказал я.

– Из буфета?
– спросил Жек.

– Русаков, - сказал Борис.

– Я пойду поем, - сказал я.
– Значит, все, как вы сказали. Принято к сведению и исполнению.

Башкович подошел ко мне и пожал мне руку.

– До свидания, Николай Иванович, - сказал он торжественно.

– До свидания, Григорий Ефимович, - ответил я.

14

Они занимали самую большую гардеробную в главном коридоре, и, когда я пришел, все они сидели за столом. Видно, хотели есть и ждали меня. Надежда Федоровна, хотя и пополневшая, но все равно красивая, хозяйничала. Она положила мне на тарелку огромный кусок яичницы - на столе стояла сковорода величиной с таз. Татка сидела напротив меня, она у них единственная была, мать тряслась над ней, закармливала и кутала немилосердно. И сейчас Таткина голова, шея, грудь и плечи были спеленуты цыганской шалью. На полу бегали дворняжки-щенята Нарзан и Боржом. Их жестоко щипал свирепый гусенок Иван Иваныч. Эта троица представляла собой личную труппу Татки. Сам же Русаков, вождь и глава этого табора, высокий и молодцеватый, немного обалдевший от перелета, сидел в нарядной стеганой куртке за столом, поминутно глотал слюну и сжимал ладонями уши. Он только что приехал с аэродрома. За его спиной, цепко держась корявыми лапами за спинку стула, торчал попугай Кока. Он, видимо, очень был рад приезду хозяина и в знак салюта ежесекундно приподымал и распускал на темечке свой хохолок. Как будто вырастали пучки молодого лука. Роза сидела на полу у ног повелителя и главы. Иногда она деликатно касалась его колена лапкой. Русаков давал ей сахару и не глядя пошлепывал по гладкой, лишенной шерсти коже. Она была африканская собака - Роза, и в лиловых ее глазах плясало веселье.

Динка сидела в клетке. Ей было плохо. Негромкий, но сухой и скребущий грудь кашель мучил ее. Она завернулась в полосатое одеяльце и смотрела на нас укоризненно, неласково и отчужденно. Иногда она передвигалась, чтобы устроиться поудобнее, отворачивалась от нас к стенке, и тогда были видны два красных помидора ее задика. Вошел Панаргин и подробнейшим образом пересказал Русакову все наши вчерашние приключения.

– Молодцы, ребята, - доктора, - сказал тот, великодушно помахав рукой, - выношу благодарность.

– Служим трудовому народу!
– сказал я и выпучил глаза. Специально для Татки. Панаргин еще стоял.

– Вольно, оправиться, огладить лошадей!
– крикнул Русаков с кавалерийской оттяжкой.
– Садитесь, товарищ Панаргин.
– Он пододвинул Панаргину табуретку, тот сел. Надежда Федоровна немедленно положила ему еды.

– А вы почему синий стали, дядя Коля?
– хрипло сказала Татка.

– Чтоб смешней, - сказал я.

– Вам сколько лет?

– Сто одиннадцать, - сказал я.

– Ничего, еще молодой, - сказала Татка, - я за тебя замуж выйду.

– А пока давай ешь, - сказал я.

– Она у нас артисткой будет, - сказал Панаргин.
– Ты в балете будешь, Татка? Или в цирке, как папа?

– Я певица буду, - прохрипела она.
– Вон Петька Соснин стал певцом. Он, говорят, на верблюде скачет, а сам в это время поет. Лично я не видела люди говорят. Он способный.
– Она поковыряла в тарелке и добавила завистливо: - Плевала я на его способства. Я в опере петь буду.

– Дай Динке черносливу, - сказал Русаков, - ведь она голодом изойдет, ума не приложу, что делать.

Татка пошла к клетке и стала совать туда лакомства. Динка с отвращением отталкивала их.

– Она, папа, скучает, - сказала Татка, - она немножко хворает, но больше всего она скучает, папа.

– Ты почему так думаешь?
– сказал Русаков.

– Она, бывало, и раньше кашляла, но когда ты отдал Лотоса, она заскучала. Я заметила.

– Может быть, вправду?
– задумчиво посмотрел на Панаргина Русаков.