Репнин пошел медленнее – рука стала чуткой: стеклянный колпак настольной лампы, рубчатая обивка кресла, стакан на столе (в нем плеснулась вода), пресс-папье, ребристое покрытие секретера, дверная ручка. Он открыл дверь – посреди столовой с керосиновой лампой в руках стояла Егоровна.

Репнин взял лампу. Они шагнули в прихожую.

– Что так на дворе бело? – взглянул он в оконный проем над головой.

– Снег выпал.

– Отпирай.

– Так просто, не спросимши? – Она приподнялась на цыпочках. – Кто там… кто?

В ответ неистово и слепо загудели кулаки.

– Да открывай ты, старая! – шумно дохнул Репнин, дохнул так, что слабое сердечко пламени вздрогнуло и погасло. – Держи лампу, я отопру.

– Не торопи, батюшка. Помирать в потемках страсть неохота.

– На свету помирают праведники, – засмеялся Репнин. – А нам с тобой потемки уготованы. Помолчи уж.

– А чего молчать-то? На немых и слепых воду возят.

Репнин распахнул дверь. Так и есть: белым-бело. Всмотрелся – у самого крыльца автомобиль, подле трое матросов с винтовками и, кажется, морской офицер: черная шинель, матово поблескивает козырек форменной фуражки, белые виски, ярко-белые, как свежевыпавший снег.

– Репнин? – Человек не поднял, а взвел темные глаза, да, они у него наверняка темные, как шинель, как бушлаты матросов, как бескозырки.

– Чем могу служить?

Офицер поднес к козырьку слабо согнутые пальцы и тотчас отнял.

– Кокорев. Именем революции!.. На сборы двадцать минут.

Репнин тревожно помедлил.

– Что так нещедро? За двадцать не управлюсь.

– Поторопитесь!

– Благодарю за доброту. Прошу вас… – Репнин указал взглядом на открытую дверь. – Спички есть, молодые люди?

Кокорев загремел коробком, зажег списку – так и есть, глаза черные, с искоркой.

Моряки сидели в гостиной, поставив перед собой винтовки, керосиновая лампа висела прямо перед ними, и тени плоских штыков на белом поле стены были беспощадно четкими.

– Господа… – обратился Николай Алексеевич к гостям, и голос его впервые дрогнул. – Я буду рядом. – Он взглянул на дверь, ведшую в соседнюю комнату. – Потише там!.. – крикнул он Егоровне, неожиданно осмелев. – Не разбуди Илью.

– А их буди не буди, одинаково! – откликнулась Егоровна. – Они и спят и не спят…

Было слышно, как Репнин откашливается, открывает платяной шкаф и все делает громче обычного, будто хочет сказать: «Я здесь и никуда бежать не собираюсь».

Вошел Илья Алексеевич, вздыхая и покряхтывая, – одышка перехватила горло. Едва вошел, раскланялся и долго не мог управиться с пуговицами жилета: толстые пальцы плохо сгибались, Сел за стол, положил перед собой руки.

Простите, а снег уже перестал?

– Нет, еще идет, – Матросик помоложе ответил за всех и тотчас снял бескозырку, снял и надел вновь.

В незанавешенное окно, выходящее во двор, было видно дерево, опушенное снегом, бесстыдно праздничное, и огонек в окне флигелька неожиданно печальный – будто только он и проник в смысл того, что происходило сейчас в доме.

– Я закурю, – сказал между тем Кокорев и направился было в коридор.

– Курите здесь, – Илья Алексеевич закашлялся. – Здесь… курите… – повторил он, переводя дух, и поднес платок к глазам, застланным слезами, но Кокорев быстро прошел в коридор. – Однако разве его остановишь? Норовистый! – улыбнулся Илья Алексеевич и взглянул на старого матроса. – В двадцать лет и мы… а?

Матрос не шелохнулся, тень бритой головы, большой и круглой, была точно приколочена к стене.

– Нет, товарищ Кокорев больше нашего успел. – Он едва заметно повел головой в сторону двери, за которой курил сейчас командир. – Двадцать… а с белым флагом уже у немцев побывал… на той бумажке мирной его рука, верно слово, – сказал он, не сводя глаз со старшего Репнина.

Илья Алексеевич не ответил, только хмуро посмотрел на дверь, за которой курил Кокорев.

Дверь открылась, молодой человек вошел в комнату.

– Может быть, вы и нам расскажете, – переместил на Кокорева тяжелые глаза Илья Алексеевич, – как ходили с белым флагом к немцам?

Командир взглянул на старшего Репнина: нелегко было понять интонацию, с которой был задан вопрос, – то ли одобрял Репнин поступок Кокорева, то ли порицал.

– А какая в этом доблесть? – произнес Кокорев.

Явился Репнин.

– Ну, брат, прощай… – Братья облобызались по-мужски жестко и, застеснявшись неловкости, улыбнулись.

– Елена, ты где?