Репнин качнулся в кресле.

Ленин не сводил с него глаз.

– Да, что вы защищаете, когда говорите нам «нет»? Сердцем, разумом, наконец, жизнью своей, какую истину?

Репнин вздохнул и посмотрел в окно и вновь увидел купола Смольнинского собора. Небо разгоралось позади них, и купола становились все объемнее. И, странное дело, вид этих куполов горячо стеснил грудь.

– Всегда, сколько помню себя… – сказал Репнин и запнулся. – Всегда… – продолжал он не без усилия, – отказывая себе во многом, разрешал одно – говорить правду.

– Я прошу вас об этом.

Самую жестокую и злую… правда всегда зла, – сказал Николай Алексеевич.

«Какая сила родила в этом человеке такую ненависть к тому миру и воодушевила на такое подвижничество? – думал Репнин. – Мученическая смерть брата и желание отомстить всем убийцам на века и века (отмщение правого способно обрушить небо)? Или идеал, тот высокий идеал, который разбудил и повел на смерть Пестеля?.. – Репнин смотрел на Ленина. – Нет беспощаднее огня, чем горе, однако оно и способно родить чудо. Какая сила вызвала к жизни этого человека?..»

– Я отнюдь не считал тот порядок жизни совершенным, но он был устроен людьми, которых я уважаю, устроен не вчера и не сегодня… – Репнин смотрел Ленину в глаза. – И я не могу признать нынешний порядок более справедливым только потому, что он утвержден силой.

– Сила не всегда синоним несправедливости! – бросил Ленин.

– Но вы принудили, вы… – произнес Репнин.

– Принуждение, к которому обратились мы, благо, – сказал Ленин и улыбнулся – он был непоколебим в своей жизнерадостности.

– Благо?

– Благо, – сказал Ленин и улыбнулся вновь. – Оно служит интересам большинства.

Теперь встал Репнин, он почувствовал, что этот невысокий человек с выпукло-сильным лбом и быстрым взглядом, непобедимо веселый даже в эту воинственно-суровую пору, очень хорошо понимал, что происходит в мире, верил в свою большую веру и, главное, знал, что надо делать, только он и знал сейчас во всем мире, во всем бесконечно просторном мире, что ему надлежит делать.

– Но вы повели за собой это большинство, не сказав ему всей правды. – Репнин на миг задумался, опустив глаза. – Вы не дадите ни земли, которую народ жаждет, ни мира, по которому народ исстрадался.

– Мы дадим ему и землю, и мир… Как вы относитесь к декрету о мире? Вы полагаете, это отступничество? – Ленин вернулся в свое кресло. – Кстати, о мире, – продолжал Ленин, он понимал, как труден для Репнина этот вопрос, и не настаивал на ответе. – Мы предполагаем предать гласности все тайные договоры. Никакая злоба врагов не остановит нас на этом пути. Пусть народ видит, зачем его гнали на убой. Нам необходимы совет и помощь человека, который знаком с правовыми нормами, знает тексты… – Ленину казалось, что Репнин помрачнел, но теперь он хотел досказать то, что начал. – Помогите нам в этом.

Репнин поднял глаза – за окном неярко, но все более зримо светились купола.

– Сказать вам «да», значит, отречься от прошлого и будущего, – ответил Репин.

– Прошлого – да, но не будущего.

Репнин забеспокоился.

– Простите, – произнес он дрогнувшим голосом и умолк: надо было набраться сил. – Но, быть может, вы меня приняли за кого-то иного? Я Николай Репнин, русский дворянин, вице-директор второго департамента Российского министерства иностранных дел… Вы не ошиблись?

– А может, и в самом деле ошибся? Но тогда ваш уход из лондонского посольства, и объяснение с послом Бенкендорфом, и все, что в газетах получило название «репнинской истории», не было вызовом официальной России, а следовательно, протестом против войны?

– Мне была ненавистна эта война… Кроме слез и неслыханного позора, она ничего не дала России.

Ленин не сводил с собеседника глаз – он знал, все решится сию минуту.

– Но какой смысл вам вести себя так, как вы ведете себя сейчас?

Репнин медленно поднялся:

– Да, но это нечто совсем иное.

Они простились, и, уходя, Репнин осторожно закрыл за собой дверь, но прежде чем сделать следующий шаг, взглянул на стол, за которым сидела девушка, и увидел зеленую ветку в стакане. Он коснулся ладонью листьев и, вспомнив жест Ленина, точно такой же оберегающий, задержал на миг руку. Задержал и тотчас отнял, натолкнувшись на остро внимательные глаза человека, стоящего у окна.

– Знаю и я эту Медную гору, как, впрочем, и эсер Сладкопевцев, произнес человек, обращаясь к своему собеседнику. Во внешности этого человека, как показалось Николаю Алексеевичу, было нечто польское: узкое лицо, чуть удлиненный, с крупными ноздрями нос, лоб с зализами, темно-карие глаза, одновременно рассеянно-туманные и сосредоточенно-твердые, достающие до дна. – Из Верхоленска мы бежали вместе… «Червонный штандарт» был позже…