Причины перехода из одного лагеря в другой чаще всего носят политический характер, но иногда объясняются факторами материального, религиозного или даже романтического порядка. Инга перебежчицей в подлинном значении этого слова не была, хотя сама себя считала ею, и все же, бросив взгляд на окружающее, со всех ног бросилась туда, где, как ей ошибочно казалось, находится ее дом, – в штаб-квартиру неонацистов.

Инга испугалась, когда я сказал ей, что отправляюсь в центр “Феникса”. Раньше она предполагала, что тоже будет там присутствовать, лишь наблюдая за тем, как развернутся события, теперь же ей самой предстояло принять участие в них. С яростным фанатизмом раскаявшейся грешницы она намеревалась восстановить там утраченное было доверие к себе и переложить всю вину за приносимую жертву. Именно поэтому она вытащила папку из кармана пальто и, передав ее Октоберу, сообщила: “Он ознакомился со всеми документами. Со всеми, без исключения”.

Нацисты, очевидно, уже начали ее подозревать в намерении порвать с организацией, и она, возможно, догадывалась об этом. Октобер, наверное, размышлял, почему в действительности она по-настоящему не попытается установить со мной такие отношения, которые дали бы ей возможность “опросить” меня по методам, столь успешно применявшимся в Дахау, и почему после эпизода с неудачно организованной аварией машины, когда Инга получила указание заняться мною, она ничего не узнала. Например, ей не доверили одной сопровождать меня в дом в Грюневальде – с нами отправился Браун, который ушел только после того, как его сменил находившийся поблизости филер. Инга знала об этом, и ее опасения усилились еще больше, а инсценированный ею припадок фанатизма перед “священным пеплом” представлял отчаянную попытку убедить руководство “Феникса” в ее ничем не поколебленной лояльности.

Я шел по пустынным улицам, и ночной холод успокаивающе действовал на меня, а только что покинутая штаб-квартира “Феникса” со свастиками на занавесях, точно воспроизводящая последнее логово фюрера, все более и более казалась мне сумасшедшим домом. Но обстановка сумасшествия в Западном Берлине была характерна не только для одного этого дома, и поэтому существование здесь центра нацистской организации, подготавливающей новую мировую войну, представлялось как нечто неизбежное.

Прошло полчаса, но мысль об Инге не покидала меня, и мне казалось, что я все еще ощущаю тепло ее губ. Я понимал, что обязательно должен найти ответ на мучивший меня вопрос о ней, хотя отразиться на моих действиях это никак не могло. Из трех возможных ответов наиболее вероятным был один: Инга выбежала из дома и догнала меня по своей инициативе, а не потому, что ее послали. Явившись со мной в штаб “Феникса”, вручив там папку и воздав хвалу золе, оставшейся от их идола, она надеялась, что убедила гитлеровцев в своей преданности, но не была полностью уверена в этом.

Нацистам требовалось срочно узнать точное местонахождение резидентуры нашей разведки в Берлине. Если бы Инга сделала это, она могла бы больше не бояться их мести – они снова приняли бы ее в свое лоно и даже вознаградили бы. Именно поэтому она осуществила еще одну, последнюю, попытку убедить меня, что порвала с “Фениксом” и теперь верит только мне (“Ты – моя жизнь, Квил”, – сказала она).

Я сделал вид, что доверяю ей, потому что это было в моих интересах. Руководство “Феникса” будет действовать и дальше так, как оно это делает сейчас. Нацисты откажутся от своей тактики только в том случае, если убедятся, что я не верю в неизбежность операции “Трамплин”. Эта их тактика представляла для меня большую опасность, но, во всяком случае, я о ней знал и мог противодействовать. Изменение же ими тактики сразу поставило бы меня в тяжелое положение.

Инга должна была бы доложить нацистам, что я действительно полностью убежден в подлинности всех материалов, относящихся к “Трамплину”. Номер телефона, который я ей дал, никакого отношения к нашей берлинской резидентуре не имел. Я его просто выдумал. Нацисты позвонят по этому телефону и, если таковой номер действительно существует, выяснят, что он принадлежит какому-то неизвестному им абоненту. Разумеется, они не откажутся тут же от него, а проверят, не находится ли там тщательно законспирированная резидентура нашей разведки. Но даже и потом они будут думать, что Инга могла ошибиться, так как номер телефона я сообщил ей только устно и очень торопился. Все это лишь укрепляло мое убеждение, что нацисты будут и в дальнейшем применять тактику, которую они проводили сейчас. Правда, я не находил в этом утешения для себя – в конечном-то счете нацисты хотели убить меня.

В штаб-квартире “Феникса” я находился в большей безопасности, чем сейчас на улице. Направляясь в тот дом, я не искал смерти, но вот сейчас, когда я покинул его, она шла за мной по пятам.

Продолжая размышлять, я заметил, что поблизости появился шестой филер – человек в светлом пальто. Теперь уже за мной следили, вероятно, человек двадцать, но только один или двое из них имели указание убить меня, а остальные только вели слежку открыто и служили “приманкой” для отвлечения внимания. Это было вполне в стиле Октобера. Меня выпустили из ловушки и вели тщательную слежку, зная при этом, что я ее обнаружу, поскольку время было позднее, а улицы пустынные; не желая рисковать, Октобер бросил за мной чуть ли не толпу “хвостов”. Вскоре они начнут отзываться один за другим, я выявлю до рассвета еще человек шесть и успокоюсь… еще до рассвета уговорю себя, что я наконец оторвался от наблюдения, и сделаю попытку связаться с резидентурой. После этого меня настигнет пуля убийцы, и все будет кончено.

Если филеры зафиксируют, что я разговаривал по телефону, со мной будет покончено немедленно. Если я долго не буду звонить, они встревожатся и, чтобы не рисковать, убьют меня, как в свое время расправились с Чарингтоном и Джоунсом. Я считал, что нацисты не будут продолжать слежку после рассвета, и поэтому решил, что с его наступлением они покончат со мной. Пока же, наша берлинская резидентура и Центр (впрочем, так же как и “Феникс”) будут ожидать моего донесения.

Теперь-то я знал, почему с донесением Джоунса на встречу со мной пришел Поль. Меня хотели убедить в серьезности и важности моего положения.

К четырем часам утра я понял, что проиграл. По существу, в Западном Берлине не осталось места, где бы мы не побывали. Пешком и в такси мы несколько раз пересекли город с севера на юг – от Хермсдорфа до Лихтенраде, и с востока на запад – от Нейкельна до Шпандау, проскочив при этом через семнадцать гостиниц и три вокзала, а в конце концов возвратились туда, откуда начали, – в Целлендорф.

Вскоре меня начали подводить глаза, и на светлых поверхностях передо мной поплыли искры. Глаза и нервы. До трех часов я оторвался от десяти “хвостов”; один из них так настойчиво шел за мной, что явно был не только “приманкой”. Желая немножко отдохнуть, в двух отелях я начинал сочинять письма (самому себе), но ни разу не закончил их, так как почти тут же обнаружил за собой нового филера.