Да, непросто все было. Поэтому, когда рисуют партизанскую жизнь как какой-то лесной пикник, это чудовищно ошибочно. Каждый шаг был сопряжен с риском, и каждый шаг сопряжен с борьбой за то, чтобы отстоять себя и остаться с чистой совестью. Любой компромисс мог лечь тяжелейшим грехом и камнем на всю жизнь. Как ни удивительно, но тут нельзя было не думать о дальнейшей жизни; не только из страха животного за нее, но из страха, чтобы дальнейшая жизнь не была исковеркана поступком против совести, хотя жизнь утверждала, что рассчитывать на длинный срок нельзя, готовность должна быть в любую минуту встретить конец. На дальнейшую жизнь оставалось только «а вдруг», и «вдруг» это требовало чистоты и четкости в твоих поступках.

После расстрела полицейского я вел себя очень возбужденно-браво, но закрыть глаза я не мог, спать я не мог, сразу же, как волна, как покрывало, меня окутывала красная тягучая пелена крови. Кровь имеет на человека страшное воздействие, он чувствует, что перешагнул какой-то рубеж, за которым надо сосредоточить своей волей управление всеми своими чувствами, а они будут стремиться вырваться и разорвать тебя. Отсюда получались гестаповцы и полицаи-каратели. Ведь они, повторяя пытки и допросы, не насыщались, наоборот, потребность в жестокости становилась у них все больше и больше.

Такова была для меня осень сорок второго года, когда я пришел в партизаны. Конечно, работа над рисунками, плакатами, фотографиями помогала уйти от самого себя. А с самим собой ты чувствовал страх и одиночество. Борьба напрягала нервы до предела, да и просто усталость приводила к каким-то минутам депрессии, минутам опустошенности. Они гасились новой работой, выполнением нового задания, которые возвращали тебе радость самоутверждения, счастье, что ты жив и борешься за жизнь вместе со своими товарищами. А товарищество — это была жизнь.

Я уверен, что и остальные партизаны так же переносили кровь и убийство, и не каждый мог совладать со своими чувствами. Тут происходило вот что. Всей жизнью вырабатываются нормы поведения человека, на протяжении поколений, тысячелетиями человечество отрабатывает незыблемые правила уважения к жизни и охраны ее, все чувства человека в его подсознании выстраиваются для этой охраны. Когда же он разрывает эту цепь привычного, наступают хаос и смятение, и стоит большого труда индивидууму произвести опять порядок в своих чувствах и подсознании, силой воли вернуться к прошлому состоянию. Но не всегда и не всем это удается. Тогда получаются односторонние как бы выпады в жестокость, грубость, насилие. Все это следствия войны. Уже тогда, в партизанах, я понимал, что самое страшное ожидает нас после войны, если не вернется человечество в берега привычных чувств и норм поведения, которые были у людей до первого убийства, то есть до уничтожения жизни другого существа, человека, что это может быть страшнее и невосполнимее любых разрушений, причиненных войной миру вещей. Происходило изменение человеческой психики. Отсюда эта легкость убийства, отсюда банды, обезобразившие страну после войны; отсюда же черты деградации, разложения человеческой личности, которые, как опухоли, появлялись и долго, в разных формах — алкоголизма, жестокости, воровства, преследовали людей.

Из всего, что я сказал, для меня ясной становится тяга партизан ко всему довоенному, начиная с любой мелочи — подворотничка, пришитой пуговицы; тяга к привычным вещам, знакомой музыке, ко всему тому, что напоминало о времени, не искалеченном войной, когда человек чувствовал себя нормальным, то есть наследником тысячелетних традиций человечества, хранителем чужой, рядом живущей, и своей жизни. Отсюда делаются понятными многие поступки в жизни партизан, которые могут показаться наивными и смешными. Например, я фотографирую партизанок нашего девичьего взвода, а они, вместо того чтобы запечатлеть себя в героической форме бойцов, с оружием, в одежде народных мстителей, стремятся все это сбросить с себя и надеть тщательно хранимые безобидные кофточки и юбочки, а Женя Рутман явилась в матроске и гордилась страшно, что у нее есть эта матроска и что она сумела ее сохранить. Настолько жила в людях жажда вернуть себя, уверить себя, что они остались такими же в восприятии мира, как прежде.

Как ни странно, после истории с ленинградкой Дубровский сначала очень сердился, но потом я почувствовал, что он стал меня уважать больше и относиться внимательнее, он как бы отдал мне свое полное доверие, и настолько, что вскоре при выходе из боя вручил мне свой автомат и попросил прикрыть его. Бригада тогда молодая была еще, мы только начинали бои с гарнизонами, однажды подошли к деревне, один взвод вступил и завязал бой с полицаями, их гарнизон располагался в хате, укрепленной мешками с песком. Дубровский, которого сопровождали я и, кажется, Миша Чайкин, зашел поближе к месту боя, и мы стояли за одной из хат, готовые принять участие в схватке, но ситуация быстро изменилась, нужно было отходить, и Дубровский отдал мне свой автомат, сказав: «Будешь меня прикрывать». То есть его спина должна была быть закрыта мною и его автоматом, он остался фактически безоружным. Это доказывало, насколько он стал доверять мне.

Последний переход. После десятидневного рейда в Чашники бригада возвращалась домой, в лагерь. Ночь морозная, показывается луна временами, освещая лес и белизну снега, потом уходит за тучи, слышны только скрип полозьев, пофыркивание лошадей да глухой топот ног по мерзлой земле. Наконец Путилковичи — наконец наш лес, тороплю Зайчика…

В лагерь въезжаю часа в три ночи. Пусто в лагере среди сосен, в одной только землянке теплится огонек, да среди двора стоит рыжая кобыла и ее сосет жеребенок. Это было таким родным!.. И вдруг на сердце легла радость, радость, что ты жив и опять дома, что не лежишь ты там, в ложбине, где холодные фонтанчики от пуль взрывают снег…

Да… вернулся я после рейда радостный и восторженный. Открыл дверь землянки — на полу тенью в светлом квадрате лунного света лежит крест от оконной рамы. «Мой? — промелькнуло. — Нет, это только тень еще, это еще не мой крест». Посмотрел, на нарах никого нет. Внес узелок с вещами, подаренными женой Ивана. Вот обрадуются ребята! На полках пусто, смены нет, совсем обносились хлопцы. С радостью подошел к висевшей на шнурке лампочке, повернул — но свет не зажегся. Тогда набрался терпения и начал ножом откалывать лучинки. Тасс уже растянулся возле нар. Он никогда не надоедал, не требовал, чтобы занимались им. В этот рейд он проявил себя как боевая собака — когда попадали под обстрел, был возле или ложился на снег со мной и полз рядом по-пластунски. Вложил лучинки в железную печку и стал выкресать огонь. Спичек у нас нет, это большая роскошь, поэтому их берут только на диверсии. Раздул трут и поджег обрезки бумаги, они живо загорелись и начали лизать пламенем мои лучинки, в печке радостно забился огонь, а я тем временем все отламывал и откалывал лучины, и уже можно было вставлять поленья. Ярко, перебивая лунный свет, запрыгали по землянке оранжевые блики огня. Теперь уже смог найти нашу «лампу», так мы называли коптилку, сделанную из гильзы 45-мм снаряда, заправленную бараньим жиром и горевшую небольшим, но ярким огнем. Было как-то не по себе от неожиданного одиночества, от того, что наткнулся на пустую землянку и некому высказать взахлеб всего, что пережил за дни рейда. Хотелось сейчас же взяться за картину — бригада на марше, как живая, стояла перед глазами. Но нет света. Тогда решил поделать механическую работу. Вытянул мешочек с гильзами от патронов, опиленными слесарями в нашей кузнице и ждавшими, когда я буду в них вставлять щетину для кистей. Здесь же в мешочке пучок свиной щетины, вываренной в соли для мягкости. Разложил свое хозяйство на столе возле лампы и начал складывать, подбирать щетинки кончик к кончику, волосок к волоску, чтобы внешние, мягкие и тонкие концы сделали эластичной кисть. Одну за одной перевязываю ниткой и откладываю в сторону заготовки, кисти решаю делать потом, в другой раз. Но не могу удержаться и уже втаскиваю осторожно за ниточку аккуратно связанный пучок в гильзу. Набиваю канифоли в свободный конец гильзы и держу его над огнем коптилки, щетина впаивается в канифоль. Вставляю с другой стороны гильзы выструганную палочку — и кисть готова. А рука уже сама тянется за следующей заготовкой. Есть в мешочке и винтовочные пули, из которых выплавлен свинец и обрезаны они с обоих концов, меня радует, что теперь они не будут убивать, а будут из них сделаны кисти, дающие тонкий и упругий мазок, что замечательно для работы над портретами. Эти кисти я сделаю из ворсинок хорька, которого обещал поймать Василь Косый.