Иногда она ловила на себе его взгляд, точно прикидывая что-то, и все не решался что-то спросить или о чем-то попросить.

Вдруг охватило необычайное беспокойство, почти лихорадка: накинула кофту, спустилась вниз. Площадь была безлюдна (час ужина) и молчаливо. Оркестр уже не играл, но в одном из домов кто-то неумело бренчал на пианино «Полонез» Огинского. Она посмотрела вдаль, там на вершине длинной горы на фоне — заката отпечатался частокол высоких елей, на склоне горы белели дома (где-то там улица Русская), ниже уже светились огни кафе и ресторанов на Главной улице (где-то там «Классик»), еще ближе — темный парк, где под ее взглядом зажглись пунктиры круглых фонарей вдоль дорожек; оттуда поднимался сумрак, но площадь была еще полна меркнущим светом. У фонтана кто-то сидел на скамье, к подъезду отеля «Веймар» подъехала пролетка, швейцар вынес чемоданы, следом за ним вышла высокая дама, дала швейцару на чай и повела пуделя на газон возле фонтана погулять перед дорогой. На скамейке кто-то сидел.

Она пошла торопливо вниз, под уклон площади, миновала «Веймар», свернула на дорожку влево, села на скамью.

— Зачем ты пришла? — не повернув головы, спросил доктор.

— Не знаю.

Он накрыл ее руку ладонью. Осторожно, как птицу.

— Мы будем продолжать лечение?

— Не знаю.

— Ты должна решить.

— Не могу.

— Может, мы найдем тебе другого врача?

— Нет. Другого не хочу.

— Но ты должна продолжать все процедуры и пить воду.

— Хорошо.

— Тогда пошли.

— Куда?

— Пить воду.

Странная пара появилась на колоннаде. Доктор Менцель, как всегда безукоризненно элегантный, словно бы насильно вел под руку красивую, но очень провинциального вида, женщину в вязаной кофте с обвисшими локтями и полами. Вид у обоих был несколько сомнамбулический: доктор механически кивал в ответ на почтительные приветствия пациентов и знакомых; гладко причесанная женщина смотрела вниз на носки своих довольно поношенных туфель.

Потом женщина стояла внутри ротонды, а доктор приносил ей воду. Кто-то сунулся было с любезным разговором, но доктор смотрел так холодно, почти дико, что любезник быстро отскочил и, удаляясь, даже оглянулся в недоумении.

— Теперь куда? В ресторан, в казино… ко мне. Ты хотела музицировать.

— Нет, не сегодня. Если можно — в геологический парк.

— В парк?! Конечно можно, но там темно и сыро. Впрочем, терренкур, кажется, освещен.

— Я хочу, чтобы мы пошли на кладбище.

— А… это не кладбище, это мемориал моих бедных товарищей, тем кому не так повезло, как мне. Ты не допила воды.

— Я больше не хочу.

— Нет, надо допить. Это лечение. Твои анализы меня огорчили, я не говорил тебе об этом?

— Нет, и не надо больше о лечении.

— Хочешь сказать, что оно не удалось. Авторитет оказался дутым. Но это не так. Просто я попался в ловушку.

— Ловушку? Какую ловушку?

— Объясню в другой раз. Вот пришли.

Они молча стояли под фонарем у заросшего склона с небольшими камнями. Железные таблички выделялись темными прямоугольниками на светлых валунах. Она чувствовала, как сверху с горы стекает пахнущий утренним заморозком воздух.

— Наши матери не подавали нам щитов, нас просто гнали, как баранов.

— Каких щитов, почему?

— Ну как же: у Плутарха в книге «Изречения лакедемонянок» есть эпизод: мать, провожая сына на войну, подает ему щит…

— Вспомнила: «С ним или на нем».

— Скажи, как по-твоему, выжив, я вернулся с ним или на нем?

— Вы просто вернулись. Как Одиссей.

— Одиссей, которого никто не ждал. Нет, неправда, мама ждала. Хочешь, поедем завтра навестим мою матушку? Или послезавтра?

— А здесь никого нет, кто был тогда в Богородске?

— Никого. Оттого, что ты встретила здесь меня, у тебя ощущение, что мир очень мал. Это в Европе тесно, многолюдно, а в Сибири, в Америке хватит места всем…

— Я вспомнила!

— О чем?

— Я вспомнила. Я сказала, что иногда мне кажется, что для меня нет места нигде, и вы что-то заметили на это очень тихо. Что? Мне показалось, вы сказали: «Мне тоже». Это так?

— Идем, ты можешь простудиться, заболеть, у тебя в семье наверняка есть туберкулезные.

— Брат болел туберкулезом желез. Он тоже воевал в Мировую.

— Ну, вот видишь, пошли. Скорее, скорее на улицу Узку, это здесь, рядом, там ты согреешься, поешь, — он тащил ее вниз по довольно крутому спуску, без дороги и говорил, говорил, как горячке. — Тебе понравится, там не шумно, это настоящее чешское без джазов.

У самого подножья холма, она споткнулась и почти упала ему в руки. Он обнял ее с такой силой, что она тихо вскрикнула.

— Прости, прости, — бормотал он, целуя ее шею, — прости сразу за все, что было, что будет… Я тебя мучал, я тебе не верил, я тебя подозревал, я обижал тебя и мучал, мучал, я — вор, я преступаю законы…

Ей почудилось, что он безумен, уперлась руками в его грудь. Теперь они смотрели друг на друга глаза в глаза. На его лицо падала странная тень, будто от решетки. И она увидела это лицо. Только очень изможденное, с огромными глазами, глядящее сквозь эту решетку. Свисток паровоза, деревянная теплушка дернулась, и лицо поплыло вбок.