Элька, ошалелая от пива, бормотала что-то бессвязное, как кретинка. Слюна капала из ее красивого, накрашенного, созданного для любви рта. Она бормотала: «Чего тебе здесь надо?» Она бормотала: «Я ненавижу тебя!» Она бормотала: «Я люблю только тебя!» Она бормотала: «Пойдем в постель».

Солнце было черным.

Мог ли он бороться? Он не мог бороться. Бабы сидели в своих крысиных норах. Они наблюдали за ним. А в Общегерманском блоке в своих укрытиях сидели другие крысы - мужчины - и тоже наблюдали за ним. Он наклонялся к губам Эльки - и ощущал запах пивного перегара, дух святого Спиритуса, зеленый змий взметался с ее вздохом. Кетенхейве всего передергивало, и все-таки его влекло к ней, и в конце концов именно он сдавался. Наутро они мирились. Чаще всего это было воскресное утро. Колокола звали в церковь.

Кетенхейве ничего не имел против колокольного звона, его колокола не звали, и, возможно, он даже сожалел, что они взывали не к нему, но Эльку каждый удар колокола волновал, как призыв, как притязание на что-то абсолютное, и она сопротивлялась ему всеми силами. «Я ненавижу этот трезвон, - кричала она.
– Это подло так трезвонить!» Кетенхейве приходилось ее успокаивать. Элька плакала. Впадала в тоску. Начинала хулить бога. Бог Эльки был злым богом, извергом, испытывающим наслаждение при виде людских страданий. «Бога нет», - говорил Кетенхейве, отнимая у нее последнее утешение - веру в кровавого идола. Лежа в кровати, они пели детские песенки, вспоминали считалки. Кетенхейве любил Эльку. И бросил на произвол судьбы. Ему доверили человека, а он бросил его на произвол судьбы. Он ездил разбирать запутанные дела, сражался в комитетах за какие-то туманные права человека, которые так и не были завоеваны. Его работа в комитетах была напрасной, все равно он никому не смог бы помочь, но он уезжал, оставляя Эльку в отчаянии, - единственное существо, которое ему доверили, о котором ему надо было заботиться. Наглые бабы убивали ее.

Пиво убивало ее. Да еще она стала глотать таблетки. По сути дела, ее задушило одиночество, предчувствие вечного и преходящего, ее задушила вселенная, такая конечная и бесконечная, залитая черным светом, с черным непостижимым небом по ту сторону звезд. Кетенхейве - школьный учитель, Кетенхейве - похититель девушек, Кетенхейве - дракон из саги, Кетенхейве - вдовец Поссель, Кетенхейве - моралист и сластолюбец, Кетенхейве - депутат, Кетенхейве - рыцарь прав человека, Кетенхейве - убийца.

В одной газете напечатали портрет мудреца: старый человек с добрым лицом и с седыми как лунь волосами, в своей поношенной одежде он был похож на садовника. Эйнштейн, который гонялся за призрачным огоньком, и поймал этот огонек, и вывел ясную изящную формулу для четвертой компоненты; объединение физических теорий, гармония сфер, единая теория поля, законы тяготения и электричества сводятся к формуле, общей для всех видов материи…

Вагалавайя. Безмятежен, говорят, сон праведных. А разве Кетенхейве может спать? Во сне приходят видения, скорее, даже не видения, а страхи и призраки. Он лежал в поезде, головой к востоку, устремив закрытые глаза на запад. Что же он мог видеть? Саарскую область, прекрасную Францию, государства Бенилюкса, всю «малую Европу», Европейское объединение угля и стали. А склады оружия? И склады оружия. Уже кое-кто подкрадывался к границам. Обменивался нотами. Заключал договоры. Игра опять началась.

Старая игра? Старая игра. Федеративная республика принимала в ней участие.

Ее деятели вели переписку с американцами в Вашингтоне и терлись возле американцев в Маннгейме. Канцлер заседал за тем или иным круглым столом.

Как равноправный? Как равноправный. А что у него позади? Оборонительные линии. Реки. Оборона на Рейне. Оборона на Эльбе. Оборона на Одере. Атака на Висле. А что еще? Война, могилы. А что у него впереди? Новая война?

Новые могилы? Отступление до Пиренеев? Карты снова перетасованы. Кто назвал министра иностранных дел одной великой державы вылощенным ослом?

Старый заяц с Вильгельмштрассе. Он уже снова чувствовал себя на пути к великодержавности и, высунув язык, мчался по старой дистанции, теперь, правда, по Кобленцерштрассе, но в начале и в конце ее уже сидели еж со своей ежихой.

На Рейне устало боролся с течением буксир, тянувший угольные баржи. В тумане они скользили по воде, как мертвые киты.

Здесь лежал некогда клад, сокровище под волнами, золото, спрятанное в гроте. Его грабили, разворовывали, растрачивали, проклинали. Хитрость, коварство, ложь, обман, убийство, смелость, верность, предательство и туман во веки веков, аминь. Вагалавайя, пели дочери Рейна. Пищеварение, разложение, обмен веществ и обновление клеток - и через семь лет ты становишься другим; но на полях воспоминаний громоздятся окаменелости - им хранят верность.

Вагалавайя… В театре Байрейта на сцене высоко взлетали на качелях девушки, сверкающие грации. Зрелище растрогало диктатора, тепло разлилось по его жилам; рука на портупее, спущенная на лоб прядь, безупречно сидящая фуражка, в мрачных замыслах зарождается катастрофа. И вот уже встречают верховных комиссаров, раскрывают им объятия и прижимают к груди! Прижимают к груди! Льются слезы, слезы умиления, текут соленые ручейки, встречи, всепрощение, а кожа-то сразу поблекла, слезы смыли со щек немного румян, но наследие Вотана вновь спасено.

Флаги всегда выставляют себя напоказ, как дешевые проститутки.

Вывешивать флаги считается при некоторых обстоятельствах долгом. Сегодня я вывешиваю один флаг, завтра другой, я исполняю свой долг. Флаги шумят на ветру. О Гельдерлин, что это шумит? Трескучие фразы, полые кости мертвецов. Высшее общество снова выстояло. Ему нужно было выполнять высокие задачи, спасать имущество, поддерживать связи, охранять владения, не терять контактов, ибо главное - присутствовать, быть при сем, в творениях haute couture*, в отутюженном фраке, а если уж так не получится, то в сапогах, чеканя шаг. Во фраке человек одет, но украшает его лишь ладно сшитый мундир. Он придает величие, гарантирует уверенность, безопасность. Кетенхейве не придавал значения мундирам. Придавал ли он значение величию? А уверенности, безопасности?