Юрий Иванович, только теперь перестав благодушно улыбаться, затеребил свою жидкую бородку и нерешительно спросил:

— Это кто же, например, хозяин, кто сын его, а кто слуга?

Степан Твердиславич уже полностью овладел собой.

— Господь Вседержитель — хозяин, Новгород — возлюбленный сын его, слуга — аз грешный, — сдержанно и твердо сказал он.

— Да-а, — задумчиво протянул Юрий Иванович, — похоже, слуга так бережет сына хозяйского, чтобы самому не попасть в зубы зверя, не схватиться с волками.

— Блажишь, старый, — грозно ответил посадник. — В трусости меня еще никто не обвинял. А вот о детище своем Новгороде пекусь, как о родном сыне.

Спиридон поднял свою сухонькую ручку, призывая бояр к порядку, и, чтобы предотвратить назревающий скандал, печально сказал:

— Прослышал я, Степан, что твоя дочь с отрядом новгородцев направилась к Торжку. Так ли это?

— Все правильно, владыка. Александра с соратниками должны разведать все о войске Батыевом…

Юрий Иванович испуганно охнул, а владыка, горестным взглядом поглядев на посадника, молча перекрестил его. За спиной Степана Твердиславича раздалось взволнованное покашливание и сопение. Он резко обернулся: не замеченные им в пылу спора, в палату уже входили все члены Совета Господы, шаги их заглушал мягкий ковер, устилавший пол. Привалившись к притолоке у входа, неподвижно застыл густобородый и плечистый тысяцкий Никита Петрилович, даже в архиепископских палатах не снявший тяжелого кожаного доспеха с набитыми на него стальными пластинами.

«Невелик теперь Совет Господы, — подумал Степан Твердиславич, — да каждого убедить надо».

Из старых посадников остались немногие: Иван Дмитриевич уже девять лет был посадником в Торжке, и сейчас никто не знал, жив ли он еще в горящем, со всех сторон осажденном врагами городе; Семен Борисович был убит во время смуты восемь лет назад; Водовик уже семь лет как умер в Чернигове, куда бежал от гнева народного за мздоимство и расправу с неугодными… Так что во владычной палате находились всего двое из бывших посадников — Юрий Иванович да уже старый и болезненный Федор Михалков, родной дядя Степана. Весь сморщенный, он кутался, несмотря на жар от печей, в лисью шубу. Лицо его, а точнее сказать, личико почти не было видно под седой струистой бородой и низко надвинутой на лоб бобровой шапкой. По внешности да и по манерам так не походил тихий, богобоязненный, слабосильный Федор Михайлович на свою родню, что многие и не подозревали об этом родстве. Да и посадничество его недолгое, бывшее полтора десятка лет назад, только и запомнилось, что строительством каменной церкви Святого Михаила, деревянной Трех Святителей да неудачной битвой с Литвой, в которой новгородцы и жители их пригорода Русы [46] потерпели обидное поражение.

Третий посадник, Твердислав Михайлович, так на Совет и не пришел, и никто, видно, не посмел нарушить его воли…

Словно держа строй, сидели рядом, один за одним, трое старых тысяцких. Степан Твердиславич знал, что единство их обманчиво: Якун Намнежич, бывший тысяцким одновременно с его отцом в последнее его посадничество, слыл да и был старым другом семьи Михалковых; Семен Емин, только год и походивший тысяцким, не жаловал посадников вообще, а уж Степана Твердиславича тем паче; Вячеслав, лишенный своей должности за два года до избрания Степана, хотя двор его и был разграблен тогда во время смуты, зла на сограждан, в том числе и на Твердислава, не держал.

Что же касается сильного и грозного тысяцкого Бориса Негочевича, то он, после смещения и избрания на его место Никиты Петриловича, бежал вместе с посадником Водовиком под сильную руку Михаила Всеволодовича Черниговского, а, вернувшись, через два года предался ордену и воевал с ним псковский пригород Изборск. Так что ему не только на Совет Господы, но и в самый Новгород путь был заказан.

Вот и собралось сегодня на Совет всего восемь человек, не считая отсутствующего князя Ярослава Всеволодовича, который заперся у себя на Городище, и уже семь дней как о нем ни слуху ни духу — с тех самых пор, когда пришло известие о несметных полчищах поганых, окруживших Торжок. «Ко времени занедужил», — говорили новгородцы. Приглашены были, правда, еще четверо кончанских старост от каждого из новгородских концов. Двое с Торговой стороны Волхова — от Плотницкого и Славенского концов, и двое с Софийской стороны — от Неревского конца богатых и знатных и Людиного, или Гончарского. Но они что-то задержались, ожидая, наверное, друг друга, и только сейчас послышались их громкие голоса и ржание коней.

Трое из кончанских старост были люди бывалые, многое повидавшие на своем веку. Староста же Людиного конца Матвей, совсем еще молодой, почти отрок, избранный согражданами за необыкновенную смысленность, впервые был на Совете Господы и с откровенным любопытством рассматривал владычную палату с ее пышным убранством, так не подходившим, казалось, ее смиренному хозяину.

Между тем, словно желая помешать говорить посаднику, владыка произнес тихо, но его хорошо услышали все:

— Гибнут сыны и дочери наши в обложенном погаными Торжке, гибнут в огне и сече. Господь разве не заповедал нам помогать ближним своим, а паче страждущим? Торжок — наш пригород, единое с нами тело, плоть и кровь наша, — сказал и скорбно замолчал.

— Истинно говоришь, владыка, истинно, — пробасил от дверей тысяцкий Никита Петрилович. — Да, мы с Торжком одна плоть и кровь, одно тело. Ну а ежели раненая рука или нога загноится, начнет синеть и пухнуть, что тогда делать? Отсечь надобно. Все равно не сохранишь, а не отсечешь — все тело погубишь. Разве не так? До кровавых слез жалко, а что же иное делать?

Тут вскочил сухонький, вертлявый тысяцкий Семен Емин и закричал, размахивая длинными, не по росту руками:

— Цто несешь, недоумок? Рука или нога, а тут души целовецеские! Рази душа в ногах или руках обретается?

Однако Никита Петрилович, ничуть не смутившись, ответствовал:

— Да ведь это у кого как да и когда как. Вот когда ты от ливонцев ноги уносил со своей ратью, поди-то душа твоя в пятках и пребывала!

Семен покраснел и начал было сыпать ворчливой скороговоркой, которой научился у низовских воев, однако был прерван Степаном Твердиславичем:

— Браниться будете потом, господа тысяцкие. Сейчас дело говорить надо.

Спорщики примолкли. Тогда поднялся Федор Михайлович и слабым своим голоском спросил, обращаясь к Никите Петриловичу: