— Не обессудь, что мало даю с тобой воев, ныне каждый ратник на счету, — закончил он.

Воевода молча поклонился, только шрам на его смуглом от ветра и солнца лице заметно побледнел, выдавая напряжение, — шутка ли возглавить новгородские порубежные полки!

Тяжело шагая, Матвей Клык направился к лучникам, стоявшим невдалеке. Никита Петрилович взялся, не глядя, за высокую луку седла саврасого жеребца, подведенного стремянным, с натугой приподнял себя над конем и опустился в седло, украшенное искусно вырезанными костяными накладками в виде птиц и зверей, и поскакал по деревянным мостовым к мосту через Волхов, на другом берегу которого, на Торговой стороне, на Ярославовом дворище, стояла церковь Ивана на Опоках, где толпилось уже немалое количество народу, ждавшего его распоряжений, накопились и другие дела, связанные с ратными тяготами.

Степан же Твердиславич остался стоять на вечевой степени. Он опять снял тяжелую и жаркую меховую шапку, остужая голову, когда к нему подошел боярский сын Федор и, низко поклонившись, сообщил, что домой посадник может отправиться в возке, о котором он, Федор, позаботился. Голоса на вече боярский сын Федор не имел из-за того, что до сих пор, несмотря на свой не очень-то молодой возраст, не отделился от отца — видно, понимал, что на отцовских хлебах жить вольготнее. Посадник отпустил Федора, сел в парадный возок и отправился восвояси. Появился Федор в доме у Михалкова совсем недавно, как раз в тот роковой день, когда Александра рано поутру отправилась на рыбалку. Окончательного мнения о нем Степан Твердиславич еще не составил, но что-то коробило посадника. «Уж больно услужлив». Поднявшись в свою горницу, махнул он одному из множества ожидавших его людей, что можно войти, и закрутилось, завертелось колесо. Дел было невпроворот, но Степан Твердиславич вновь ощутил силу и уверенность, которые так нужны были ему в эти дни.

Тысяцкий Никита Петрилович принимал народ в одном из притворов церкви Ивана на Опоках — огромного бело каменного храма, более ста лет назад возведенного князем Всеволодом Мстиславичем и вскоре переданного Иваньскому складничеству, состоявшему из новгородских купцов-вощаников — самых богатых в городе. Здесь тысяцкий занимался делами, хранил записи, здесь и вершил правеж, стоя во главе купеческого суда; кроме него, туда входили еще трое старост: один от бояр и два от купцов. Однако сейчас было не до тяжб.

Никита Петрилович сидел на лавке у стола, заваленного грамотами, с которых свисали свинцовые печати, и беседовал с разного рода людьми — сотскими, десятскими, тиунами, боярами, старостами и меньшими людьми, по одному представавшими перед ним. Поеживаясь под тяжелым взглядом немногословного, крутого нрава воеводы, люди говорили четко, неторопливо, не произнося ничего лишнего, стремясь пояснить самую суть дела, не обинуясь, и вместе с тем с нужными для сего подробностями. Никита Петрилович выслушивал всех не перебивая, иногда просто молча отпускал кивком головы, иногда задавал коротко вопросы и отдавал распоряжения. Получившие приказ степенно кланялись, неторопливо выходили из притвора, облегченно крестясь. Но, перешагнув порог храма, они обычно стремительно кидались в седло или в сани и скакали так быстро, как только хватало мочи у коней: все знали, что тысяцкий не жалует нерадивых.

Внезапно перед Никитой Петриловичем предстал посадников тиун Федор. Не дожидаясь приглашения, он сел на лавку перед столом и обычным своим надменным тоном сказал с присвистом:

— Посадник приказал, чтобы ты сообщил ему, где и какие засеки да тверди возводятся и уже возведены на пути таурмен, сколько в каждой из них воев конных и пеших и какое у них вооружение.

Тысяцкий поднял тяжелые веки и пристально, не мигая, уставился на Федора; широкое лицо Никиты Петриловича при этом ничего не выражало, на нем не было никакого движения, только при каждом вдохе и выдохе поднималась и опускалась его окладистая черная борода.

Через некоторое время Федор, поеживаясь под взглядом тысяцкого и не без труда поборов невесть откуда подступившую робость, раздраженно и озадаченно спросил:

— Чего же ты молчишь?

Никита Петрилович разлепил наконец толстые ярко-красные губы и процедил:

— Не мочно.

— Что не мочно? — все более раздражаясь, спросил Федор.

— На сии вопросы отвечать не мочно, — сказал, как отрезал, тысяцкий.

— Меня Степан Твердиславич прислал, я по его воле пришел, — зашипел Федор.

— А хоть бы и сам князь, — рассердился Никита Петрилович. — Сейчас я за свои дела в ответе только перед Богом и Господином Новгородом.

— Но такова воля посадника, — постарался замять дело Федор, вскакивая с лавки и благоразумно пятясь к дверям.

Тысяцкий задумчиво посмотрел на него и, как будто говоря сам с собой, произнес:

— Надо бы заковать тебя в железо. — Поднял было руки, чтобы хлопнуть в ладоши, но передумал и нехотя бросил: — Иди. Да передай посаднику, что я прошу примерно наказать тебя за дерзость.

Побелевший Федор понял, что лучше не возобновлять разговор, и опрометью бросился вон.

Вечером того же дня Никита Петрилович, хотя он изрядно замаялся, отправился на широком возке через всю Торговую сторону, потом по мосту через Волхов на Софийскую сторону, а там на Прусскую улицу и остановил возок у двора посадника. Отдуваясь, поднялся на высокое крыльцо и направился в горницу к Степану Твердиславичу.

Посадник, не остывший еще от дневных забот, сидел один и, видимо, был рад гостю. Впрочем, немногословный тысяцкий только кратко сообщил, что все подступы к Новгороду с полудня и восхода преграждены твердями и засеками, а некоторые отряды двинуты аж за сто верст. Днем и ночью пополняются они воями конными и пешими.