— Зови знахарку, Устинья, — крикнул Трефилыч женщине, остановившейся в дверях, — Илью убили!

Женщина громко застонала и скрылась в глубине дома.

В темную горницу, пахнущую сосновой смолой от некрашеных бревен стен, торопливо вошли несколько крестьянок с горящими лучинами в руках, воткнули их в светцы, зажгли масляные плошки — стало светло. Игнат Трефилыч с младшим сыном втащили Илью. Такой же великан, как брат, Миша ухватил его под мышки и нес, пятясь задом. Отец поддерживал ноги. Они с трудом уложили Илью ничком на широкую голую лавку. Железный наконечник стрелы, пробивший грудь насквозь, продолжал торчать из-под левой лопатки. Илья лежал неподвижно, не подавая никаких признаков жизни. Женщины окружили лавку и запричитали, но по знаку одной из них, как пояснили рыцарю, знахарки, вдруг примолкли и отправились вниз, разойдясь по подклетям: дел у них было предостаточно. Кроме знахарки, в горнице остались только Александра, Трефилыч, Штауфенберг да еще какая-то немолодая приземистая женщина.

— Поди-ка, Устинья, накорми ратников да охотников, а то у них уклейки за все время во рту не было, — обратился к ней Трефилыч. — Вот, — кивнул он рыцарю, — сестра моя. После того как жена от мора преставилась, она здесь хозяйка в дому. Сестра моя, а ум у нее свой.

Устинья низко поклонилась, прикрыв рот концом платка, чтоб скрыть невольную улыбку, и быстро вышла. Навстречу ей попался Евлампий. Неслышно ступая по пестрядинным дорожкам медвежьей походкой, он молча направился к рыцарю и ловко, бережно помог ему снять доспехи. Только тут Штауфенберг понял, как он устал, тяжело опустился на лавку, привалился к бревенчатой стене и подумал, что так, наверное, чувствовал бы себя омар, если бы с него живого снять панцирь. Все тело ныло, голова гудела, глаза сами собой закрывались. Он постарался расслабить все мышцы, как его учили в Индии, но и это не помогало, только привело к какому-то оцепенению. Через некоторое время рыцарь очнулся. Слабость не проходила, но сознание уже было ясным. Иоганн посмотрел в сторону лавки, где Илья так и лежал лицом вниз, только уже без рубахи. Знахарка омыла ему спину, но над белой кожей, над переплетением мускулов все еще торчал железный наконечник стрелы.

Все, кто был в горнице, с напряженным вниманием следили за действиями молодой женщины. Вот она плавным неторопливым движением поднесла руку к стреле и вдруг неожиданно вместе с окровавленным обломком древка резко вырвала ее из спины. Фонтанчик крови хлынул было из открывшейся раны, но знахарка, произнося шепотом заклинания, приложила к ней листья какого-то растения, и фонтанчик унялся.

— Рыбьего клея, — отрывисто бросила женщина.

Александра торопливо подала ей небольшой открытый горшок. Набрав рукой из него клей, знахарка обмазала им спину вокруг раны и поверх листьев прилепила кусок толстой льняной ткани.

— Перевернем на спину, — так же коротко и отрывисто сказала она.

Трефилыч с Евлампием и Мишей, бережно приподняв Илью, перевернули его. Лицо Ильи было очень бледным, зеленовато-серым, нос заострился, глаза закрыты, на груди запеклась кровь.

— Воды, парной, — распорядилась женщина.

Александра тут же подала горшок, от которого шел пар, пахнущий настоем трав. Тогда знахарка намочила в этой воде чистую холщовую тряпицу, омыла рану, приложила к ней те же листья, что и к отверстию на спине, так же приклеила нашлепку из льняной ткани. Потом она распрямилась и, обратившись к Трефилычу, негромко сказала:

— Илья жив, да только будет ли жить — не знаю. Душа его не хочет возвращаться в тело. Так бывает от сильной боли. А что тут делать — мне неведомо…

Трефилыч скорбно поджал губы. А женщина так же негромко обратилась к Александре:

— Прости, боярышня, что приказывала тебе: подай то, подай это. Чтобы Илья кровью совсем не истек, нужно было торопиться.

— Ну что ты, мамуша, — ласково ответила Александра, обнимая ее. — Неужели ты ничего не можешь сделать, чтобы спасти Илью?

При свете масляных плошек и светцов стало отчетливо заметно, как вишневый румянец выступил на щеках молодой знахарки. И только тут Штауфенберг понял, что она хороша собой. Смуглое не по-зимнему, слегка скуластое лицо ее обрамляли тугие пряди золотистых волос, покрытых только повойником без платка. Длинная, вышитая на груди и рукавах широкая льняная рубаха, шерстяная панева в черную и красную клетку не могла скрыть ее ладной и стройной фигуры.

— Уважаемая Мамуша, — церемонно обратился к ней Иоганн.

Однако его слова рассмешили Александру, Евлампий прыснул, Миша не смог сдержать улыбку, женщина тоже улыбнулась, отчего зеленоватые ее глаза вспыхнули, а строгое лицо стало сразу милым и открытым. Только Трефилыч продолжал неотрывно смотреть на неподвижное тело сына.

Штауфенберг смущенно осекся.

— Дядя Иоганн, — все еще посмеиваясь, сказала Александра, — мамуша — это не имя. Она моя кормилица, вторая мать, вот я и зову ее ласково «мамуша», а кличут ее Дарья. — И, секунду поколебавшись, добавила: — Пантелеевна.

— Простите, Дариа Пантелеевна, мою ошибку, — учтиво сказал рыцарь, с трудом выговаривая ее имя. — Ты правильно, в чем суть болезни Ильи, определила: дух его истинно ныне от тела отошел, и по причине сильнейшей боли, как ты верно сказала. А вернуть дух в тело можно. Для этого нужно, как говорили древние латиняне, подобное подобным лечить. Большую боль надо малой болью исцелять.

С этими словами Иоганн достал из сумки, прикрепленной к поясу, небольшой кожаный футляр и раскрыл его. В одном отделении сверкнули золотые иглы, лежащие в ряд, в другом — мягко отсвечивали серебряные. Внимательно вглядевшись в зеленовато-серое лицо Ильи, он замурлыкал что-то под нос и, присев на лавку рядом с неподвижным и бездыханным богатырем, нарисовал у него на груди какие-то линии и начал вводить золотые иглы одну за другой довольно глубоко в только ему ведомые точки. Потом велел снять с Ильи сапоги и стал втыкать иглы в ступни, в пальцы ног, мочки ушей, пальцы рук и в шею.

Наконец по телу Ильи пробежала крупная дрожь.

Александра тихо вскрикнула. Рыцарь пробормотал:

— Lutta cavat lapidem — капля камень точит, — и посмотрел на обращенные к нему с надеждой лица.

На смуглых висках Дарьи выступили мелкие капельки пота, она глядела на Иоганна как зачарованная.

С трудом оторвав от нее взгляд, рыцарь негромко сказал:

— Haes hactemius — на этот раз достаточно. — И, вынув золотые иглы, на их место воткнул серебряные.

Дрожь прекратилась так же внезапно, как и началась. Лицо Ильи слегка порозовело, дыхание с каждой секундой углублялось и наконец стало совсем спокойным и ровным. Рыцарь вынул иглы, вымыл их в какой-то жидкости из небольшого флакона и уложил в футляр. Потом он провел сверху вниз по лицу на восточный лад и сказал: