Когда новгородцы подъехали к краю леса, страшная картина открылась им: от некогда многолюдного посада, окружавшего город, не осталось почти ничего. Сожженные избы были сровнены с землей, чтобы облегчить доступ к стенам города. Только каменная церковь Борисоглебского монастыря продолжала стоять, опаленная огнем, со следами копоти от вырвавшегося из окон и дверей пламени. Казалось, это руки монахов в черных рясах простерты ввысь и взывают о помощи.

Стенобитные машины продолжали упорно ударять в ворота нижнего города, тоже охваченного пожарами.

Вокруг поганые возвели сплошной высокий тын, въезд в который ими тщательно охранялся. Тысячи пленных, приведенных из других русских городов и деревень, были загнаны внутрь этой ограды вместе с уцелевшими новоторжцами с посада. Их заставляли разбирать не только обгорелые, но и уцелевшие избы, чтобы завалить бревнами глубокий, до пяти саженей [102] , ров, окружавший город со всех сторон, кроме той, что возвышалась над крутым обрывистым берегом Тверцы, а со стороны притока Тверцы Здоровца высота городских укреплений вместе со рвом была не меньше двенадцати саженей, не уступая даже новгородским.

Прославленный баатур Субэдэй неподвижно сидел на громадном караковом жеребце, отбитом у рязанского князя Юрия Игоревича, погибшего в бою за родной город. В коричневом чапане, перепоясанный широким поясом, на котором висела сабля в простых ножнах, возвышаясь на вершине высокого холма, около своего когда-то белоснежного шатра, потемневшего теперь от пепла и гари, баатур смотрел не отрываясь на другой берег Тверцы, где все еще сражался, окруженный по его приказу высоким сплошным тыном, Торжок, смотрел единственным, но таким же зорким, как у беркута, глазом. Да и сам он напоминал старого беркута, нахохлившегося, с поредевшим оперением, но еще сохранившего былую силу мышц и способного при случае унести целого ягненка.

Непрерывно били пороки в городские ворота нижнего города. Они били днем и ночью, но Субэдэй, привыкший к этому шуму, перестал его замечать. Мрачные мысли одолевали старого воина: как могло случиться, что вместо пяти-шести дней, которые уходили у него на взятие таких больших урусских городов, как Рязань, Суздаль, Москва, да и стольного града Владимира, он вторую неделю не может захватить этот маленький городок, в котором нет даже князя или княжеской дружины? Где он допустил ошибку? Чего не учел?

Когда, выполняя приказ Бату, он двинул свое огромное войско от Владимира на Новгород, когда не мешкая, используя русла замерзших рек, спрямляя дорогу, шел к цели, по пути захватив и разграбив Переяславль, покорив Тверь и убив там князя, уничтожив множество окрестных сел и погостов, он рассчитывал одним ударом, как сабля — живот, вспороть новгородское княжество, чтобы неожиданно предстать под стенами самого Новгорода, а до Новгорода по-прежнему чуть не шестьдесят фарсахов… С неотвязной ноющей болью в затылке Субэдэй подсчитал, что солнце уже четырнадцать раз уходило на отдых с неба. Он тяжело вздохнул, вспомнив, что когда он подошел к Торжку, то и подумать не мог о такой задержке, глядя на этот городишко, раскинувшийся на другом берегу реки. Тревожный звон вечевого колокола оповещал новоторжцев о приближении опасности.

Субэдзю достаточно было обычно одного взгляда, чтобы оценить силы и возможности противника. Кремль Торжка был невелик, хоть и имел две линии обороны: бревенчатые стены детинца возвышались с одной стороны над крутым и неприступным берегом реки, с другой — были защищены рвом и валом с заборолами поверх. Дальше виден был нижний город, так же прикрытый рекой, а с полуночной стороны еще и притоком Тверцы, а потом начинались кривые улочки посада. По всем линиям берегов стояли городни, заполненные землей и камнями, бугрившимися под осевшим уже снегом. Посад же не был укреплен, но там белела каменная церковь какого-то монастыря. Однако это тоже не насторожило Субэдэя, так как он по опыту знал, что служители урусского Бога редко оказывают изрядное сопротивление.

Подозвав особым свистом одного из своих темников, Бодончара, он приказал окружить город, уничтожить посады и возвести вокруг глухой забор, чтобы взять горожан саблей и измором, поджигая строения, тараня ворота, засыпая рвы и штурмуя стены. На такой городишко надо не больше трех дней вместе с разграблением! Что же произошло? Что он упустил? Субэдэй постарался восстановить в памяти все до мельчайших подробностей: с дикими криками, свистом и воплями тысячи всадников ринулись тогда вниз по заснеженным склонам, направляясь в полуночную и полуденную стороны, потом стали взбираться на противоположный крутой берег реки, обтекая город и образуя черное сплошное кольцо, на расстоянии, еще не доступном для стрел новоторжцев.

Пока войска окружали посад, с верблюдов сняли его белоснежный шатер и установили на самом высоком холме, чтобы он был хорошо виден со всех сторон. Все шло по заведенному порядку и повторялось десятилетиями при покорении тысяч городов в разных странах: обычно население посадов — мужчины, мастеровые, женщины, дети при виде монгольского войска, побросав все, бежали под защиту городских стен, и случалось не раз, что на их плечах его конница врывалась в город, и тут начиналась резня. Если же горожане успевали затворить ворота, им предлагали сдаться, а в случае отказа посад грабили и поджигали, чтобы очистить пространство вокруг стен. Уцелевших мужчин с посада и окрестных поселений использовали на осадных работах, девушек хватали для утехи воинов, прочих умерщвляли.