Новгородцы встали и вправду с первыми петухами, оседлали коней, а на захваченных после боя посадили набитые соломой чучела, завернутые в холстины, как в плащи. На «головах» у них красовались монгольские шлемы или колпаки, с боков приторочены копья и ножны мечей. Снарядили несколько саней, в которые погрузили часть оружия, белые балахоны, горшки с греческим огнем, съестные припасы для себя и овес для лошадей и под водительством Александры отправились в дальний путь к Торжку, до которого оставалось еще около ста верст.

На прощание Устинья перекрестила каждого, тихонько причитая и даже слегка подвывая.

Ведь с ними уходил и ее единственный сын Кузьма. Дарья стояла молча, не сходя с крыльца, глядя в ту сторону, куда направлялся отряд, и только раз перевела взгляд на рыцаря, посмотрев на него с такой тоской, что Иоганна всего обдало жаром.

Хотя вместе с крестьянином Кузьмой их было всего одиннадцать человек, вид отряда казался весьма внушительным: ведь каждый вел в поводу одну или две лошади с чучелами, посверкивающими наконечниками копий, щитами да шлемами, привезенными из-под Ильиной горки.

Первый раз заночевали на речке Поведь. Повалил снег, так что двигаться дальше было тяжело, пришлось ждать рассвета. Тронулись в путь, когда прояснилось. В морозной пыли стали попадаться быстрые татарские разъезды, но, не желая ввязываться в бой с большим и хорошо вооруженным отрядом урусов, помаячив вдалеке, бесследно исчезали, вызывая смех и шутки. Только рыцарь и Александра ехали молча, погруженные каждый в свои думы. Но вот боярышня, придержав коня, дождалась, пока рыцарь поравняется с ней, и негромко спросила:

— Дядя Иоганн, ты полюбил Дарью?

— Да, Алекса, полюбил, — ответил Штауфенберг несколько смущенно, но твердо. — За годы странствий я с разными женщинами сближался, а вот что такое любовь, не знал. А теперь узнал. Так узнал, что даже на Дарье Пантелеевне жениться готов был.

— А что же раздумал? — насмешливо спросила Александра Степановна.

Но рыцарь не принял ее тона и отвечал серьезно и даже сумрачно:

— Видишь ли, она один раз уже овдовела. А ведь ты сама прекрасно, что нас всех ждет, знаешь… Зачем же мне второй раз ее вдовой делать?

— Умный ты человек, дядя Иоганн, — с какой-то непонятной рыцарю болью сказала боярышня, — а некоторых простых вещей не понимаешь. Думаешь, ты хорошо поступил, благородно? Нет. Тебе это только кажется, а на самом деле ты поступил плохо, очень плохо.

— Почему? — удивился рыцарь.

— А потому, что если бы ты женился на Дарье да выкуп за нее уплатил, то она стала бы свободной. Теперь уразумел? Сам-то ты превыше всего вольную волю ценишь, — сказала Александра, как отрезала.

Рыцарь настолько оторопел, что даже остановил коня, поскакал было назад, потом вернулся. Видно было, что нелегкие думы одолевают его.

— Благодарствую, боярышня, ты преподала мне хороший урок мудрости, — пробормотал он. — А что такое мудрость? Талант дается Богом, ум— родителями, а мудрость — только совестью да еще опытом. Опыта у тебя пока маловато, а вот совесть — само твое естество! Castis omnia casta [99] . Почему же ты раньше мне ничего не сказала?

Александра промолчала.

Так они и ехали до самого вечера по льду замерзших рек и озер.

Ночной привал устроили уже недалеко от Торжка, скрытно, в густом еловом лесу на высоком берегу Тверцы. Подвязали лошадям торбы с овсом, разожгли костерок в ложбинке. Прошлогодний сушняк горел без дыма, давая сильное и короткое пламя.

Сюда доносились глухие удары пороков, непрерывно, ночью и днем, бьющих в городские ворота.

Не только люди слышали этот монотонный грохот — чуткие, подрагивающие уши волков улавливали и глухие удары стенобитных пороков, и звон оружия, и треск рушащихся стен и кровель, крики и стоны. Оголодавшие за зиму волчьи стаи стягивались к Торжку, в окрестные леса. Днем они не смели приблизиться к городу, даже не выходили на опушки, но затаивались и ждали. Молодые волки подвывали и поскуливали от вожделения. Влажные черные носы их на большом расстоянии чуяли запах гари, раскаленного металла, паленого волоса, ненавистный и опасный запах человека, острый, струящийся и влекущий запах крови. Мускулы на ногах и груди сами собой напружинивались. Однако вожаки — самые умные и опытные волки — до поры удерживали свои стаи в укрытиях. И волки ждали, терпеливо ждали. Они ведали, что час их придет, придет неотвратимо, что скоро мяса хватит на всех, и все новые и новые стаи стягивались к Торжку…

Вечерело. Солнце зашло, но еще тянулись долгие сумерки. Неожиданно один из охотников, сидевших у костра, щербатый молчаливый Прохор, бесшумно поднял лук, натянул тетиву и послал стрелу куда-то в темноту.

— Что это ты? — с недоумением спросил Евлампий.

Прохор, не отвечая, направился к кустам и вытащил оттуда убитого наповал молодого волка. Он бросил его неподалеку от костра.

— У Прохора где голова, там и рука, — похвалил Трефилыч, пробуя свое варево, которым остался вполне доволен.