Тишина в юрте стояла такая, что слышно было, как под ним скрипнул стул. Брови Бату еще больше поползли вверх, лицо его с прямым, слегка приплюснутым носом покраснело и пошло пятнами, напоминая накинутый поверх кольчуги его темно-малиновый чапан, расшитый зелеными кругами и спиралями. Саин хан молча обвел взглядом сидевших по обе стороны от трона своих родных и двоюродных братьев. Он знал их сокровенные мысли и чувства. Все они ненавидят его, все, кроме, пожалуй, Менгу-хана, все мечтают занять его место, а может быть, и место самого великого хана, все втайне считают завещание их покойного деда, назначившего именно его, Бату, командовать войском, величайшей несправедливостью. Конечно, они никогда не высказывают этого вслух, громогласно, а только шепчутся по углам. Наоборот, они соревнуются друг с другом в изобретении разных пышных прозвищ, изощряясь в самой низкой и бесстыдной лести, восхищаясь его внешностью, каждым его жестом и словом, превознося их, как вершину мудрости, на деле же боятся и презирают его, втайне отмечая каждую, даже самую малую ошибку, и ждут только подходящего случая, чтобы расправиться с ним. Да только не так это просто! Бату незаметно обвел взглядом юрту, проверил, на местах ли стража из его тысячи синих. Все было в порядке: за каждым из чингизидов стоял тургаут, положив руку на рукоятку кинжала. Все напряженно ждали решения Саин хана. Молчание становилось зловещим.

— Субэдэя ко мне! — неожиданно приказал Бату. Это был хороший способ выиграть время и собраться с мыслями.

Тут все заговорили разом: чингизиды громко заспорили друг с другом, китайские советники зашушукались, собравшись в кружок и склонив головы в круглых черных шапочках, баатуры громогласно выражали свое недовольство. Но когда в юрту вошел, неслышно ступая по толстому ковру простыми верблюжьими сапогами, высокий старик с редкой седой бородой и прищуренным навсегда после удара саблей правым глазом, все стихло. За ним неотступно следовали четверо воинов его личной охраны. Это были нукеры тумена Субэдэя, прозванные «бешеными» и одетые, как и он, в коричневые чапаны. Все, в том числе и Аджар, встали и низко склонились перед вошедшим, чингизиды продолжали сидеть на своих подушках. Бату указал Субэдэю место у своих ног на ковре.

— Баатур ноян, — обратился к нему Бату, — из Каракорума прибыл гонец от великого хана Угэдэя.

— Знаю, — ответил Субэдэй и недоверчиво посмотрел своим единственным глазом на Аджара. — Я видел его белого Коня.

Аджар с трудом выдержал этот взгляд.

— Могу я узнать, какую весть привез гонец?

— Да, непобедимый, я для этого и пригласил тебя, — Бату сделал Аджару знак говорить.

— Великий хан приказал немедля повернуть войска к полудню, а потом идти на заход в земли ромеев.

Субэдэй молча направился к выходу из юрты.

— Куда ты идешь, баатур? — окликнул его Бату.

— Дать приказ ноянам с рассветом свернуть лагерь и двинуться к полудню, — бесстрастно ответил старик и снова пошел к выходу.

«Хитер старик, — подумал Бату, — все правильно понял, очень кстати прибыл гонец».

— Стой, стой, ты, старый одноглазый чурбан! — в ярости закричал, вскочив на ноги, Гуюк-хан.

Субэдэй приостановился и посмотрел на Бату. Тот кивнул, и Субэдэй, ни на кого не глядя, вернулся и сел у подножия трона, а в нескольких шагах застыли четверо «бешеных».

Гуюк-хан перестал кричать и перешел на зловещий шепот:

— Больше года мы находимся в походе. Мы разбили и покорили волжских булгар, буртасов, вторглись во владения урусов, захватили и разрушили Рязань, Москву, Владимир, а теперь Тверь и Торжок, чтобы отрезать Новгород от всей Руси. Новгородцам неоткуда больше ждать помощи! Нам осталось всего два перехода до его несметных богатств, и мы не можем повернуть сейчас войска вспять!

Тут вскочил родной брат Бату Шейбани, в волнении встал ногами на подушку, чтобы казаться выше, и закричал, срываясь на визг:

— Мы псы, вскормленные человеческим мясом, сейчас мы спущены с железной цепи! У нас медные лбы, каменные зубы, железные сердца, сабля заменяет нам плеть! Мы разбиваем в куски самые крепкие стены, останавливаем воду рек и льем реки крови. Ничто не отвратит от Новгорода его судьбы!

Губы Субэдэя искривились в насмешливой улыбке, он хотел что-то сказать, но его опередил хан Орду, старший брат Бату. Он говорил рассудительно и веско, изредка покашливая, чтобы скрыть волнение:

— Великий хан Угэдэй далеко, да продлятся его дни, он не может знать, что происходит сейчас здесь, в урусских снегах. А если бы гонец задержался в пути и приехал через два дня? Мы могли бы уже быть под стенами Великого города, а может быть, уже и взяли его.

— Ты хочешь обмануть великого хана? — в упор спросил Бату. — Тебе не ясен приказ? Мы должны повернуть войска к полудню от того места, где пересекутся следы коня гонца и моего коня.

— Братья, — наконец вступил в разговор Менгу-хан, — разве вы не знаете, что нам нечем кормить войско, что наша разведка уничтожена новгородцами, а те, кто уцелел, говорят, что их воины крылаты и бессмертны, что они мечут огненные шары? Что даже вода загорается от этого огня?

— Не корми нас сказками про урусов! — закричал Гуюк-хан. — Мы, монголы, самые свободные люди на свете. Наш великий дед даже запретил брать монголов в услужение. Мы, племя, живущее в кибитках, сами вольны решать свою судьбу.

При этих словах Бату переглянулся с Субэдэем, встал с трона и сказал тихо, но отчетливо, так, что его слышал каждый, даже в самой отдаленной части юрты:

— Да, мы, монголы, самые счастливые и свободные люди на свете. И мы вправе обсуждать волю и приказы даже самого великого хана. Обсуждать, как лучше и быстрее их выполнить. Но никто не давал нам права сомневаться в мудрости и правильности указаний нашего повелителя. — Бату недобро улыбнулся. — Может быть, кто-нибудь думает иначе?

— Мы не можем повернуть коней, когда богатства Новгорода лежат у наших ног! Не должны! — взвизгнул самый молодой хан Тангкут.