— Беги, Дарья! Беги! Domine, exaudi vocem meam! Господь, услышь голос мой! — выкрикнул он и, собрав последние силы, обрушил свой тяжелый меч на голову оторопевшего монгола, потом захрипел и повалился на снег, не выпуская меч из рук. Сабли чэригов вонзились в рыцаря, когда он был уже мертв.

И тут же раздался грохот, и снопы искр рассыпались по двору — это рухнула крыша со слегами. Громадный ало-зеленый факел взметнулся до самого неба, когда пожар охватил подклеть, где находился греческий огонь.

Монголы сгрудились и со страхом смотрели на яркое пламя и огромный столб дыма и пепла, закрывший свет луны и звезд.

Отблески пламени осветили распростертые на снегу тела арбан-у-нояна и рыцаря — вагант барон Иоганн Жан фон Штауфенберг лежал бездыханным на русской земле. Так сложил он свою буйную голову за други своя, за Новгород, за жену свою Дарью. А душа его, не успевшая за недосугом очиститься от земных прегрешений, устремилась было в ад, но, подхваченная могучими белоснежными крыльями, вознеслась на них в безмерную золотисто-голубую высь.

Как в дымке, пронеслось перед Дарьей это видение.

Монголы продолжали безмолвно сидеть на конях вокруг рыцаря и арбан-у-нояна. Тишину нарушали теперь только далекие стоны и крики, доносившиеся из других изб, треск горящих стен да глухое завывание огненного вихря. Дарья бросилась к мужу, но тут силы оставили ее, и она упала без чувств рядом с ним.

Отряд «бешеных» из личного тумена самого Субэдэя был послан им с несколькими другими отрядами в глубь новгородской земли, чтобы пожечь как можно больше деревень, порубить как можно больше жителей и тем преподать урок послушания. А получилось так, что и не разберешь, кто кому и какой урок преподал…

Когда Дарья стала приходить в себя и медленно приподняла веки, поганых уже не было. С трудом встав, Дарья оглядела двор: снег был примят, утрамбован людьми и животными, пропитан кровью, покрыт копотью и грязью. Всюду лежали трупы. Она попыталась было выкопать могилу деревянной лопатой, но хоть она и была окована железом, мерзлая земля не поддавалась. Тогда Дарья стала стаскивать погибших близких в одно слегка углубленное место. Она укладывала их рядком на спине, головой на заход, скрещивала руки на груди, только у Устиньи руки уже закоченели и не гнулись, пришлось их оставить вытянутыми вдоль тела. После грузных Ильи и Евлампия рыцарь показался Дарье совсем невесомым. «Своя ноша не тянет», — подумала она и ужаснулась своим мыслям.

Перекрестив каждого и поцеловав в лоб, а мужа еще и в посиневшие губы, Дарья сложила над убиенными нечто вроде домовины из обгоревших и еще теплых досок. В огороде набрала чистого снега, принося его деревянным ведром с железной дужкой и насыпая сверху. Прихлопала и огладила лопатой образовавшийся невысокий холм, воткнула в ногах у погребенных четыре креста, наспех связанных из прутьев, и прочитала заупокойную молитву.

Дарья с тоской посмотрела в последний раз на сожженную деревню и двинулась во тьму.

При выходе из Игнатовки она споткнулась об одно из бревен разрушенной и растащенной засеки, почти безразлично подумала, что защитников ее, видать, поубивали, что, скорее всего, они лежат под развалинами, и побрела дальше на заход, туда, где далеко-далеко лежал Новгород.

Путь ей освещала полная луна, и Дарья все шла и шла вперед, глотая слезы, простоволосая, не чувствуя холода. На дороге она увидела зарубленного крестьянина. Ей показалось, что он пошевелился. С большим трудом перевернув его и сняв окровавленный полушубок, она прижала ухо к сердцу — оно уже не билось. Уложив убитого головой на запад, она скрестила ему на груди руки и, как могла, присыпала снегом. Только тут Дарья почувствовала, как замерзла. Тогда она натянула на себя окровавленный полушубок, в котором тело ее быстро согрелось и заныло, но идти стало легче.

Чем дальше, тем больше мертвых тел стало попадаться на ее пути. Одни лежали ничком, другие навзничь, припорошенные снегом.

Среди них было немало баб и ребятишек разного возраста.

— Акы трава, посечены, — неожиданно для самой себя громко сказала Дарья Пантелеевна.

«Откуда они здесь? Небось беженцы из Торжка», — решила она.

Но вот начали встречаться и тела зарубленных или заколотых таурмен.

«Не иначе князь Александр со товарищи постарались, — догадалась Дарья. — Не пустили, значит, поганых к Новгороду… Спасли Святую Софию…». Так размышляла Дарья, но мысли ее были какие-то вялые и безразличные.

Она подобрала на дороге платок, слетевший с какой-то женщины, и повязала им голову.

Вскоре Дарья увидела понуро стоящую лошадь. Странная горбатая тень падала от нее — это свисал с седла мертвый всадник. Она узнала Афанасия.

Перекрестившись, Дарья Пантелеевна сняла его с коня, почувствовав при этом что-то твердое под рубахой Афанасия. Развязав калиту, увидела замотанный в тряпицу драгоценный кубок. Дарья спрятала калиту у себя под полушубком, с трудом дотащила Афанасия в небольшой овражек и похоронила под снегом около прямой, как свеча, и совсем белой от инея березы. Потом привычно села в седло и тронула поводья — низкорослая мохнатая лошадка, почувствовав опытного седока, пошла неброской, но ходкой рысью.