В равной мере Эйзенхауэр был недоволен несостоятельным подходом Совета национальной безопасности и Объединенного комитета начальников штабов к оценке последствий принятия военного бюджета, который за предыдущие два с половиной года вырос более чем на 300 процентов. Он хотел сократить бюджет и поручил Вильсону заняться этим вопросом, что Вильсон и сделал.

За исключением министра финансов Джорджа Хэмфри, всего несколько республиканцев поддерживали Эйзенхауэра в его намерении сократить расходы на оборону, хотя наряду с оппозицией публично его критиковали очень немногие. Демократы не чувствовали такой скованности. После объявления министром обороны Чарльзом Е. Вильсоном своей программы значительного сокращения военных расходов сенатор Саймингтон начал атаку, которую демократы продолжали и расширяли все последующие восемь лет, утверждая при этом, что решимость Эйзенхауэра сбалансировать бюджет путем сокращения расходов на оборону оставляет Соединенные Штаты уязвимыми перед лицом советской агрессии.

Когда на пресс-конференции 19 марта Эйзенхауэра спросили, что он думает об обвинениях Саймингтона, он решил воспользоваться этим, чтобы преподнести урок американской публике. "Дамы и господа, — сказал Эйзенхауэр, — нет такой военной силы, которая была бы способна внушить вам чувство подлинной безопасности, и у вас не будет этой силы до тех пор, пока не будет ощущения, что почти такая же сила угрожает вашим интересам в каком-то регионе мира"*17.

На следующий день на заседании Кабинета министров Эйзенхауэр был еще более резок. Даллес возражал против того, чтобы проблема сбалансированного бюджета имела приоритет над всеми остальными. Он предупредил Эйзенхауэра: сокращение Соединенными Штатами расходов на оборону как бы будет означать, что кризиса больше нет. В этом случае европейцы также захотят сократить военные расходы. А это, предупредил он с мрачным видом, "будет означать, что НАТО лишили сердца". Эйзенхауэр сразу же заявил о своем несогласии с такой оценкой. Не может быть никакой безопасности, сказал он Даллесу, без надежной экономики, а она зависит от сбалансированности бюджета. Даллес возразил, что решение о сбалансированном бюджете было принято в вакууме.

Затем он попытался поставить перед Эйзенхауэром вопрос о войне в Корее. Продолжать находиться в тупике? Если да, то они потеряют поддержку Конгресса. Постараться выиграть войну? Но в этом случае потребуется больше средств на военные расходы. Эйзенхауэр продолжал стоять на прежней позиции. "Возможность достижения победы ограничена, — сказал он, — но мы просто не можем терпеть эти следующие один за другим дефициты".

Даллес попробовал подойти с другого конца. В Вашингтон прибывали французы с просьбой об увеличении помощи на войну во Вьетнаме. Даллес считал, что можно "очистить Индокитай за восемнадцать месяцев, если оказать французам полную военную помощь". Даллес полагал целесообразным потратить все деньги сейчас, что дало бы в последующем большую экономию. То же самое и в отношении Кореи — победа там нужна сейчас, любой ценой, потому что позднее она принесет свои экономические результаты.

Эйзенхауэр увидел в позиции Даллеса определенный позитивный смысл, но его было недостаточно. Он обратил внимание, что одни только затраты на подготовку наступления в Корее с целью отбросить коммунистов всего на несколько миль, чтобы передовая линия фронта проходила через узкую середину полуострова, обошлись бы от 3 до 4 миллиардов долларов. "Насколько лучше мы себя будем чувствовать в этой середине, — размышлял он вслух, — и какую сумму мы готовы уплатить, чтобы оказаться на этом месте?" Даллес заметил, что продвижение до середины полуострова улучшит моральное состояние корейцев. Эйзенхауэр же считал такой результат "очень незначительным".

Переходя к обсуждению более широкой темы, Эйзенхауэр категорически заявил, что "оборона страны — не военная акция. Военные дела составляют ограниченный сектор". Если расходы на вооружение будут сохраняться на нынешнем уровне, "тогда нам придется предложить резкое сокращение расходов в других областях", таких, как пенсии ветеранам, социальное страхование, дотации фермерам. Эйзенхауэр также предупредил Кабинет: "...любое представление о том, что бомба — это самый дешевый способ разрешения противоречий, абсолютно неверно. Такая точка зрения не принимает во внимание... реальные последствия для наших союзников. Для любого жителя Западной Европы слабым утешением будут уверения, что после захвата его страны, когда он будет продолжать собирать ромашки, найдется кто-нибудь еще живой, способный сбросить бомбу на Кремль"*18.

Вскоре после вступления на пост президента у Эйзенхауэра состоялся телефонный разговор с Брэдли о положении в Корее. Положив трубку, он повернулся к Энн Уитмен и сказал: "Я только что получил хороший урок". Брэдли в разговоре назвал его "господин Президент", хотя до этого в течение многих лет, обращаясь к нему, говорил "Айк". Эйзенхауэр сказал Энн, что этот разговор потряс его и заставил понять: на весь период пребывания в Белом доме он "будет отделен от всех других людей, в том числе и старинных, лучших друзей. Теперь я буду еще более одинок, чем тогда [во время войны]"*19.

Для того чтобы преодолеть это чувство одиночества, Эйзенхауэр еще более, чем прежде, сблизился со своей женой. Они почти всегда ужинали в Западной гостиной вместе с матерью Мейми, г-жой Дауд, которая тоже жила в Белом доме. Вечерами, когда Айк занимался рисованием, Мейми обычно сидела рядом с ним — читала или отвечала на письма. Отпуск они проводили вместе: зимой в Аугусте, а летом в Колорадо. Поздней зимой 1953 года, после первого посещения Мейми президентской резиденции в Катошинских горах в штате Мэриленд, которую Рузвельт назвал Шангри-Ла, она заявила, что ноги ее не будет в этом грубом запущенном доме до тех пор, пока его не модернизируют. Однако в бюджете Белого дома средства для этого не были предусмотрены. Один из сотрудников Белого дома просветил Мейми: поскольку функционирование резиденции обеспечивается за счет средств военно-морского флота, он, вероятно, сможет заплатить и за переоборудование. Мейми ответила: "Думаю, что я намекну об этом главнокомандующему". Намек был понят, и работу выполнили. Эйзенхауэр дал новое название этой загородной резиденции по имени своего внука Дэвида — Кэмп-Дэвид. Бесчисленное количество уик-эндов Айк и Мейми проводили в горах, пока не была переделана ферма в Геттисберге*20.

Сын Айка, его невестка и внуки также помогали ему сохранять некоторое подобие нормальной жизни. Джон и Барбара оставались в Белом доме некоторое время после инаугурации; Айку нравилось, что они были рядом, и им это тоже нравилось. Утром 22 января Мейми обнаружила Барбару сидящей на кровати с пологом в спальне для почетных гостей и поглощавшей свой завтрак. Мейми засмеялась, глядя на нее. Барбара сказала, что она "никогда не будет ближе к небесам, чем в этот самый момент"*21. В последующие месяцы и годы Барбара вместе с детьми часто навещала родителей к большому удовольствию Айка, и это укрепляло его чувство в том, что Белый дом был настоящим домом, а не только местом пребывания президента.