Но перед тем как уйти, Митрофан Онуфриевич присел ещё на мгновение у костра, распростёр над ним руки, будто стремясь унести тепло с собой на остров…

Пока командир находился на наблюдательном пункте, да беседовал с Афонченко, да пил не торопясь самогон из большого ковша, в природе мало что успело измениться, однако утро сменилось днём и даже солнце раза два-три показалось из-за высоких облаков; правда, светило оно каждый раз совсем коротко, и за разговором его трудно было заметить.

Наконец Нарчук оторвался от костра, взялся за винтовку, которую прислонил к шалашу, и, не вешая её через плечо, двинулся по своим же следам на остров. В душе его не было ни досады на Афонченко, который как нарочно подгадал со своим разговором, ни удовлетворения. Все, что твердил ему Афонченко, для Нарчука не было особой неожиданностью. И окажись он сам на месте Афонченко, наверняка тоже не выдержал, стал высказываться с таким же пылом и раздражением, пусть даже и наперекор собеседнику. Но он был на своём месте. Он был командиром партизанского отряда, и это заставляло его поступать зачастую иначе, порой не считаясь даже с очевидной логикой; приходилось учитывать не только объективные, но и субъективные факторы, так называемые обстоятельства, которые хоть и возникали неожиданно, но были неизбежным результатом всего, что происходило вокруг; например, кто мог предугадать, что вернутся из эвакуации в Крутогорье партизанские семьи и что немцы с полицаями сразу же используют это для борьбы с отрядом. И не только это. Поэтому Нарчук был уверен, что главное теперь для крутогорских партизан, которых он возглавлял, заключалось не в том, чтобы, испугавшись шантажа, уходить из района в чужие леса, где их никто не будет знать, или даже за линию фронта, а тем более — сидеть тут, в Цыкунах, сложа руки; главной задачей на ближайшее время оставалась попытка все-таки овладеть ситуацией на месте, как можно скорей выбраться из тенёт, которыми оккупанты старались опутать партизанский отряд, и, говоря военным языком, выйти на оперативный простор. Все, что задумывали и делали последнее время и Нарчук, и комиссар отряда Степан Баранов и остальные партизаны, которые были посвящены в ближайшие оперативные планы, было направлено на это. Но Нарчук знал обо всех планах, а Данила Афонченко — нет. Разумеется, до поры до времени. Поэтому он и кидался в крайности.

И все-таки из их беседы Нарчук успел почувствовать, что с задумкой надо поторопиться.

— Нельзя сказать, что Афонченко сегодня глядел как в воду, однако его сказочка про зайцев имела определённый смысл. Это Нарчук понимал довольно ясно. Но понимал он и то, что успех боевой деятельности отряда, организационной и политической, в дальнейшем будет зависеть прежде всего от того, как скоро сумеет отряд наладить связи с другими партизанскими группами на оккупированной территории; более того, как скоро он сумеет найти путь к центральному штабу партизанского движения, который, как думалось Митрофану Онуфриевичу, за это время обязательно должен был появиться если не тут, в тылу у врага, то где-то на Большой земле…

Нарчук ждал, что сегодня к вечеру в отряд вернётся комиссар Баранов, который был где-то в Крутогорье. А к ночи придёт Павел Черногузов и, может быть, приведёт в Цыкуны депутата Батовкина. Но получилось все не так.

Когда через несколько минут Митрофан Онуфриевич оказался на острове возле своего шалаша, он увидел лесника Абабурку, который знал сюда и иные потаённые тропы, а с ним человека, в котором узнал веремейковского Зазыбу.

И все-таки зима сорок первого надёжно обложила и Забеседье. Это случилось вскоре после того как выпал и растаял первый снег. Через несколько дней снова завьюжило по округе, свет белый застило белой, как молоко, метелью; а главное — второй этот снег явно не собирался таять, а к исходу следующего дня стал черстветь да рассыпаться под ногами у людей, которые в постоянных своих заботах топтали его с утра до вечера, даром что в такой каламути бродили, будто незрячие.

Между тем помаленьку вьюга утихла. И в Веремейках тоже прояснилось. И тогда на свободном от белых мух просторе все увидели — на этот раз снегу навалило столько, что лучше с ним не связываться, а только уминать ногами. Особенно много его оказалось на соломенных крышах, которые стали похожи на шапки-папахи.

Странное дело, но снег не замёл, а как бы обволок всю деревню — и фасады, и крыши, и все задворки с крестьянской завалью и непотребщиной. Появились новые запахи, явно зимние, расплывающиеся в воздухе, и среди них особенно возобладал запах дыма, тяжёлый запах, словно в печах веремейковские бабы жгли не дрова, привезённые из лесу, а болотный торф.

Выйдя с пустыми вёдрами в заулок против прибытковского дома, Зазыба, перед тем как направиться к колодцу, некоторое время постоял, прижавшись спиной к плетёному берёзовому палисаднику, посмотрел на свои Веремейки и словно бы не узнал их, в новом обличье деревни, которое пришло с этим снегом, ощущалось какое-то пронзительное, торжествующее первородство, оно не давало покоя, оно возбуждало душу. Последнее время Зазыба и без того жил в приподнятом настроении, даже пугался этого, а теперь ещё эта зима с её обновляющим колдовством. И снова Зазыба становился сильным, большим и великодушным, хотя много что в нынешнюю осень пыталось искалечить его и опустошить. Но закалённую натуру, оказывается, нелегко одолеть.

Было от чего Денису Евменовичу чувствовать первородство.

Во-первых, вчера наконец и до Веремеек дошла весть, что под Москвой немцы стали отступать. Алесь Острашаб говорил за столом у Зазыбы всего только о какой-то задержке там, под Москвой, говорил туманно, явно неохотно и мимоходом, прикидывая, что к чему и что стало известно нынче, но на самом деле все было иначе. Операция «Тайфун», на которую так надеялись гитлеровцы, с планами которой так откровенно знакомили не только отечественного бюргера, но и того самого славянина, предназначенного для уничтожения или рабства в колониальной империи, — операция «Тайфун», разбившись о героизм и самоотверженность советских солдат и ополченцев, выдохлась и позорно кончалась на полях Подмосковья. Результаты её проявились даже на поведении оккупантов. С середины ноября, а вернее — ближе к концу месяца, немцы, которых приходилось встречать деревенским жителям (то ли когда через деревню проходила воинская часть, то ли когда кто-то из крестьян наведывался в Крутогорье, где чаще всего можно было наткнуться на оккупантов), вдруг будто полиняли, будто их пыльным мешком из-за— угла хватили. Куда девалась прежняя фанаберия, чувство превосходства? Непобедимые воины обрели даже словоохотливость, стали заговаривать со все ещё пугливыми, но тем не менее любопытными туземцами. Теперь от них можно было услышать такие слова как «катьюша», «Жукофф»… При этом, выговаривая, они крутили головами, будто и вправду узнали наконец цену и генералу Жукову.

А во-вторых, Зазыба сделал большое дело и имел все основания чувствовать себя прочно на этой земле. Денис Евменович наконец наладил связь с местным партизанским отрядом. Отряд этот размещался нынче неподалёку от Веремеек, в Шурище, как раз за веремейковским озером, на полпути к Беседи, но с той стороны, где она огибала Топкую гору. Зазыба сам взялся сделать землянку для партизан. Он только попросил разрешения у Нарчука позвать в помощь из Гончи Захара Довгаля. На пару они несколько дней копали яму да рубили лапник, зачищая его топорами, а потом к ним на подмогу пришли из отряда Павел Черногузов и Харитон Дорошенко. Черногузов вернулся из-за Сожа, как говорится, ни с чем, следов депутата Батовкина не обнаружилось, как погнал в июле старый конюх племенной табун на восток, так больше и не показывался в Пропойске, видать, остался в эвакуации. Зато Павел Егорович встретил у Сожа спецотряд Зебницкого, который направлялся из-за линии фронта в Чечерские леса. Тут он и разузнал, что немцы под Москвой не только твёрдо остановлены, но терпят сокрушительное поражение. Последние километры до Цыкунов Черногузов чуть не бежал, чтобы обрадовать всех в отряде: как раз среди партизан был тогда и Денис Зазыба. Тогда-то он и узнал о битве под Москвой, которая должна была стать поворотом в войне.