— Да, там весь президиум увидите, и Кусикову, это главная в совете, и Матюхину, и других.

Спустя несколько минут Радин уже был в клубе отряда, где должен был произойти суд над санитаркой Сусейкиной.

«И чего они посадили меня в президиум?» — тоскливо подумал Радин, слушая однообразные выступления женщин.

Правда, речь третьей выступающей привлекла его внимание. Она говорила громко, стараясь выкрикнуть как можно сильнее фразы, вроде: «Мы должны быть бдительными… Каленым железом выжигать…» Самая же суть выступления сводилась к тому, что санитарка Сусейкина чуть ли не враг народа и что ее преступление может нанести неисправимый ущерб народному хозяйству, поэтому ее надо судить строго и беспощадно.

— Каленым железом надо выжигать подобных паразитов, еще кое-где сосущих народную кровь, — энергичным взмахом руки закончила свою обвинительную речь выступавшая.

Крупная, с белым лицом и резкой жестикуляцией, она произвела впечатление на зал.

— Правильно, Самарова! Судить таких надо! — послышались из зала голоса.

— Кто это? — спросил Радин соседку.

— А это наша бой-баба, учредитель женсовета Зина Самарова, жена командира заставы. Может, знаете капитана Левкина, так это его жинка. Хоть и разные фамилии, однако ребенок у них есть, — засмеялась Кусикова. — Сейчас она на курсах медсестер занимается. А что, понравилась? Женщина она молодая, кровь с молоком, и характер у нее не злой, только строгая, — снова засмеялась она.

Говорили они тихо, но Самарова, видимо, догадалась, что разговор идет о ней, и пересела поближе к ним.

— Хорошо говорила Зина. Прямо прокурорская речуга, — сказала Кусикова.

— А то, ежели их миловать, так от воров жизни не будет, — ответила Самарова и победно посмотрела Радину прямо в глаза.

Взгляд ее был прямой, глаза смотрели в упор, вызывающе и смело.

— А вы писатель, гость из Ленинграда? — усаживаясь почти рядом, спросила Самарова.

— Из Москвы… — с улыбкой ответил Радин.

— О-о! Это еще лучше. Я, знаете, еще ни разу не была в Москве. А уж как хочется, как хочется, — негромко сказала Самарова.

— А ты, Зина, отпросись у мужа, возьми у него двухнедельный отпуск и поезжай с товарищем в Москву. Он тебе там все покажет, — засмеялась Кусикова.

— А что? И поеду. Насчет мужа — это дело второстепенное. Главное, чтобы товарищ, — она кивнула на Радина, — согласился.

В ее словах, манере разглядывать собеседника было что-то неприятное, и Радин отвернулся.

— А все же это не дело, дорогие товарищи, — вставая с места, говорила одна из женщин, — нельзя так, просто нехорошо… — и, обращаясь к председательствующему, сказала. — Товарищ Ильин, а ну, дай-ка и мне сказать слово.

— Отчего ж… Иди, Марья Ивановна, говори свое слово, — ответил Ильин, парторг.

— Кто это? — наклонясь к нему, спросил Радин.

— Моя жена… — засмеялся капитан. — Сейчас она расчешет Самарову.

Марья Ивановна уже поднялась на трибуну и громко заговорила:

— Это что ж такое, товарищи? Навалились скопом на Сусейкину и давай давить… Так, что ли?

Она обвела взглядом зал.

— А я вот не согласна! Дело, конечно, плохое она сделала. Воровать нельзя, не годится…

В зале шумно засмеялись.

— Правильно, Марья Ивановна, не годится…

— Да вор вору рознь. Какая она воровка, когда у нее даже смены белья нет, что на ней — то и все… Постирает — сменить нечем. А ты, Зинаида, — обернулась она к Самаровой, — коришь ее всякими словами, а об ее житье-бытье и не подумала! Промахнулись мы все, а теперь вот поддержать надо. Все! — сходя с трибуны, под аплодисменты закончила Мария Ивановна.

— Вот и адвокат есть… Может, кто еще сказать хочет?

— Пора кончать, затянули собрание, — как бы подводя итог всему проделанному, сказал капитан Вострецов.

— Подождите минутку. Дайте сказать мне, пока не вынесли решение, — раздался в глубине зала голос.

Радин сразу узнал уже знакомый голос, а Самарова, презрительно скосив глаза, чуть слышно сказала:

— Ага, вот и тоненькая рябина, царевна-несмеяна выступить хочет…

К трибуне подходила Четверикова. Она шла быстро, уверенно, со спокойным лицом и лишь чуть тревожными глазами.

— Красивая, — тихо сказал Ильин, восхищенно глядя на женщину.

— Ага, вроде гадюки, — еле слышно, со злобой сказала Самарова и, широко улыбнувшись, дружески закивала головой поднявшейся на трибуну Четвериковой.

В зале стало тихо. Все выжидательно смотрели на жену начальника.

— Товарищи, — негромко, но ясно, отчетливо прозвучал голос Четвериковой, — я с самого начала внимательно слушала выступавших здесь людей и ничего не могу сказать против. Все, что они тут говорили — верно, все, в чем обвиняли Сусейкину — правда. Так в чем же дело? Все как будто бы ясно, и преступницу надо осудить. Но я говорю «как будто бы» и говорю это не случайно. — Она изящным жестом поправила разметавшуюся прядь волос. — А ведь дело обстоит иначе. Никакого «дела» и не было бы, если б мы, и в первую очередь это относится ко мне, и к вам, женщины, жены политработников и командиров, никакого преступления не было, если бы мы по-человечески отнеслись к Сусейкиной. Права Марья Ивановна Ильина, что упрекнула всех нас в равнодушии. Мы много говорим о том, что самое дорогое — человек, что мы, советские люди, отличаемся любовью к обществу и высокой гражданской моралью. Кричим об этом, а вот произошел подобный случай, и мы сразу же забываем и нашу заповедь, и нашу мораль. Вот вы, — она повернулась к президиуму и глаза ее впервые встретились с глазами писателя. Она быстро перевела взгляд на Самарову и повторила: — вот вы, товарищ Самарова, говорили, что надо наказать и осудить Сусейкину.