Конечно, шок от исчезновения Армана нарастал постепенно, и поэтому мне удалось выдержать эту перемену в своей жизни, пока не наступил тот день и час, когда мокрое существо возвратилось ко мне – в той форме, которой я меньше всего ожидал, – и стало самой сутью моего недуга. Разумеется, моя решимость дождаться его на берегу пруда росла с каждым днем. Меня не провести какой-то там лягушке! Я пережил бы ее обман, злорадство и даже смерть, если этим объяснялось ее отсутствие. Я бы успокоился, облизал пересохшие губы и заставил ее вернуться силой одного лишь желания.

Затем наступил день и час в числе прочих, которые настолько поглощали меня, что я давным-давно перестал улыбаться или приходить к Маме на кухню молодого графа и с трудом выдерживал ее вечернее чтение. Что-то привлекло мое внимание – непривычная цветовая вспышка. Я еще больше нахмурился, замедлил дыхание, пока оно не стало еле слышным, с величайшей осторожностью приподнялся на локтях и не спускал глаз с этого назойливого цвета. Мгновение спустя они показались в поле моего зрения. Две утки! Две яркие утки, плывшие бок о бок по маленькому лоскутку стоячей воды, обычно скрытому от глаз. Так вот в чем разгадка? Значит, эти бездеятельные птицы, совершенно чужие на моем пруду, напугали лягушку и загнали ее в темные глубины? На секунду мне полегчало, ведь если этим уткам удалось напугать Армана, то я, конечно, мог бы напугать их самих. Но потом еще один беззвучный взгляд раскрыл, наконец, истину. Они были даже не естественными, а искусственными захватчиками нашего пруда! В следующий миг я увидел, что они – слишком яркие для живых уток, их головы не поворачиваются, а сами они застыли на инертной, тинистой поверхности. И как же эти копии живых уток очутились здесь и с таким дурашливым видом плавали по воде, полностью принадлежавшей Арману, мне и различным видам питаемой ею растительности? Папа! Ну конечно, Папа! При виде яркой краски, которая блестела и переливалась на их деревянных перьях, меня вдруг осенило: теми ранними вечерами, когда я уже вот-вот должен был начать ходить, но еще не ходил, Папа вырезал деревянных уток перед огнем, угасавшим на горячих камнях нашего очага. Наверное, матери очень тяжело было держать меня на коленях, а Папа сосредоточенно щурился, попыхивая трубкой и обтесывая лезвием ножа деревянные чурочки, которым суждено было со временем превратиться в этих противных уток – безжизненных, но не мертвых.

Дорогой Папочка – и как я сразу не догадался! Я бросился в воду. Я решил очистить пруд от этой пародии на двух уток, безобидно привязанных веревкой к берегу (ведь они наверняка были привязаны), но одним своим присутствием разрушивших целостность этого болотца и вызвавших неимоверную панику у моего разгневанного Армана. Я, конечно, не имел ни малейшего представления о глубине водоема и, вполне возможно, ушел бы под воду и утонул, словно бы в малодушной попытке увязнуть вместе с Арманом в тине или некоем сплетении корней и водорослей, готовом поймать меня вслед за моей лягушкой. Но эта вода, теплая и немножко гнилостная, как я заметил мимоходом, поглотила меня лишь по грудь, и я шел вперед, проталкиваясь, упорно пробиваясь к этим мерзким уткам. Я натыкался на ямы и тонул, беспомощно колотя по воде своими детскими ручонками, но все ближе подходил к ни о чем не подозревавшим птицам.

Наконец я добрался до них, схватил, сорвал с привязи и зашвырнул на берег. Успев наглотаться воды, я медленно подтянулся и тоже выбрался на сушу. Чтобы перевести дух, я лег рядом с колючим кустом, в котором застряли бело-зеленая и бело-голубая утки. Я быстро забыл о том, что заставило меня так напрячься, перевернулся на спину и, широко разинув рот, погрузился в глубочайший сон. Казалось, я подпал под чары Армана из «Сказок», что, как я теперь убедился, и произошло в действительности.

Так или иначе то был миг моего бездействия, поворотный пункт всей моей жизни. Внезапно я проснулся от боли, точно зная, где находится Арман и что произошло во время моего сна без сновидений. Я сказал «без сновидений», но даже сейчас вспоминаю свои непривычные ощущения на берегу, – как распирало во рту и как его резко, грубо заполняло что-то похожее на мокрые жесткие пальцы; краткие, безрезультатные рвотные потуги и затем – боль, от которой я проснулся, корчась и задыхаясь. Я был убежден, что во всем виновата вероломная лягушка, поселившаяся во мне, и сама мысль об этом вызвала у меня еще более мучительные рвотные спазмы, которые не привели ни к чему: ни единой струйки болотной водицы, никаких знаков присутствия Армана, никакого облегчения. Лишь судорога, из-за которой я прижимал колени к груди, так, словно бы меня пнули ногой в мой бедный раздутый животик, и, как я уже сказал, уверенность в том, что же вызвало мое нынешнее состояние. Не стоит забывать, что до этого самого дня я отличался крепким здоровьем двухлетнего карапуза, наделенного более чем достаточным весом и силой и боготворимого теми, кому посчастливилось принять его из рук благожелательной судьбы. Моей самой большой неприятностью был кашель или укус заблудившейся пчелы. Жизнь моя казалась ослепительным солнечным светом по сравнению с существованием болезненного малыша Кристофа. И вот теперь – это.

К счастью, боль в моем обычно здоровом животе резко утихла, когда я услышал, как Мама нежно зовет меня в сумерках, которые начали сгущаться, пока я спал. Я даже думаю, что улыбнулся, когда внезапно избавился от боли и услыхал голос дорогой Матушки. Помнится, мне пришло тогда на ум, что не каждый ребенок создан для тех страданий, которые я только что испытал и буду снова и снова испытывать в течение всей своей жизни, и что не каждый маленький мальчик носит в себе такую же тайну, как я.

В тот вечер я с удвоенным интересом слушал новую «Сказку о лягушке по имени Арман», не страдая от кишечных колик, хотя Мама обратила внимание на мое бледное лицо – разве солнце нисколечко не изменило его цвет? – и мою игривую улыбку. Новый приступ случился лишь через несколько дней, и мне вместе с Мамой пришлось встать раньше времени из-за обеденного стола, чтобы отправиться в кроватку. Теперь я понимаю, что ее белые простыни все время сулили мне отнюдь не здоровое, а недужное детство.

– Он не заболел, Мари? – с тревогой спросил отец, стоя внизу лестницы. – Бедненький наш Головастик!

– Не сердись, Мишель-Андре, – отозвалась сверху Мама. – Сегодня тебе придется доесть обед самому.

– Как скажешь, Мари, – ответил он немного обиженным тоном, и мне стало достаточно ясно, что тушеный цыпленок волновал его больше, чем мое здоровье и благополучие, и что, в действительности, он недоволен тем, что матери нет за столом. Это произошло лишь через несколько дней после того, как во мне поселился Арман, и в этом заключалось нечто новое. Я понял, что никогда еще не испытывал такого желания, чтобы Мама сидела возле моей кроватки, а не внизу с отцом. Мне самому хотелось определять длительность ее ночных бдений, и любая боль, но в особенности – эта, вполне заслуживала моего нового удовольствия: отнимать у Папы его милую женушку, вынуждая его доедать свой быстро остывающий обед в тишине. Таков был двойной и внешне противоречивый подарок Армана – дорогая Матушка и боль в животе, то нестерпимая, то утихающая, с помощью которой я, если можно так выразиться, навязывал себя домашним. Этот Арман был хитрым малым: интуитивно догадавшись о моих самых сокровенных желаниях, он удовлетворил их, взамен причинив мне величайшие страдания.

– Паскаль, – прошептала явно встревоженная Мама на третий или четвертый вечер моей по-новому обустроенной жизни, – может, не надо мне сегодня читать?

– Нет, Мамочка, – ответил я – в буквальном смысле ответил! В тот вечер, держась за животик и пытаясь ничем не выдать всей степени собственной боли, я произнес свои первые слова: – Нет, Мама, прошу тебя, почитай мне.

– Но Паскалик, дорогой, – прошептала она, – из-за боли ты не сможешь слушать. Может, лучше я просто поглажу тебе лобик?

– Нет, Мама, – повторил я так тихо, что сумел скрыть удивление, которое у меня вызвала собственная способность говорить, причем говорить как взрослый, а не как запинающийся ребенок. – Я хочу, чтобы ты прочитала мне, и не одну, а сразу три сказки. И еще, Мама, – добавил я, словно бы о чем-то вспомнив, – я хочу, чтобы ты положила ладонь мне на лобик.

– Бедненький Паскаль, – прошептала она и сделала всё, о чем я просил.

И, да будет вам известно, то были длинные сказки, занимавшие большую часть ночи. Матушка слегка хмурилась, а я сидел в постели, подняв колени и закусив пухлую нижнюю губку, достойную херувимчика, уверяю вас, между двумя рядами младенческих зубиков. Я не отводил глаз от Мамы, чувствуя, как выступает пот на лбу, который она целовала в ту ночь после каждой сказки. Я слушал и видел заботу на ее лице, которое, очевидно, было не просто очаровательной маской обожания, и чем больше она тревожилась, тем явственнее становилась ее любовь к своему первому и единственному ребенку. То была долгая ночь – приключения Армана следовали одно за другим, вплывая в мое сознание и выплывая из него. Какой ужас – этот сорванец Анри отрубил своим перочинным ножиком одну из крохотных лягушачьих лапок! И целый хор далеких лягушек наполнял ночь своей траурной песнью, словно бы оплакивая мой недуг и утрату короля, которым наверняка был настоящий Арман. Лишь изредка я вдыхал аромат невидимого фруктового сада или теплый воздух, когда в полудреме самозабвенно слушал Маму, следил за движениями ее губ и незаметно надавливал на свой живот. Я надеялся, что мои пальцы нащупают большую лягушку и я смогу подтолкнуть ее и заставить переменить позу, даже сделаться плоской и маленькой, чтобы тем самым уменьшить боль.