Я давно умею заставлять себя не поддаваться физической немощи, дурным настроениям и предчувствиям, а вот в тот вечер - не смог. Злая мысль не вдруг явилась: «Надо писать, а то…» Что «а то» - я нарочито не додумывал.

Почти дошел я до дома, как вдруг ударило: «Долго ли еще буду возить рукопись в портфеле?! Чего трушу отнести воспоминания в редакцию? Все равно ведь знаю: рано или поздно повезу. Давай же сегодня!»

Был понедельник, тяжелый день, хромая нога болела особенно сильно. Подумал: в редакции, наверное, все уже ушли, да и я почти у дома. Не возвращаться же…

Я постоял, покачался с носков на пятки, как когда-то Игорь Королев, только подпираясь палочкой, и… повернул назад к автобусной остановке.

Волнуясь, точно мальчишка перед первым свиданием, я подходил к красивому двухэтажному особнячку, в котором помещалась редакция городской газеты. Верхний этаж был совершенно темен, но внизу, в большом окне слева от парадного горел свет. Было ровно шесть часов вечера, и если у них работа до семи…

В прихожей было полутемно. Дверь неслышно закрылась за мной - и стало тихо. Но я по-солдатски чувствовал: кто-то здесь есть. Именно из редакции, кто мне нужен, а не просто сторож.

И тут я услышал из дальней комнаты слева тихую песню. Пел молодой женский голос, печально и отрешенно:

Луна потихоньку из снега встает

И желтым цыпленком по небу плывет.

Вместо того чтобы пойти на голос я попятился и сел на стул в полутемной прихожей у вешалки. Поставил на пол свой тяжелый портфель и замер. Этому голосу и этой грусти не нужны были люди. Я решил: либо сейчас уйду, либо дождусь, пока кончится пение, и тогда обнаружусь. Мучительно захотелось курить, хотя курить я уже бросил. Я отдыхал, вытянув мозжившую ногу. Усталость волнами скатывалась с меня. Хотелось, чтобы песня длилась и длилась, а я сидел тут, положив ногу на вытянутую свою палочку.

Но что это - сумрак на землю упал

И небо погасло, как синий кристалл?

То желтый цыпленок, что в небе гулял,

Все белые звезды, как зерна, склевал.

Но дальше случилось совсем неожиданное. Вместо знакомых печальных согревающих слов я услышал рыдания. Они подсекли песню, будто по праву венчали ее.

Плакала та же женщина, что пела. Даже не плакала - стенала безнадежно, с горькой бабьей силою.

Вот те и на! Глупое положение ненужного свидетеля. Плакало наверняка юное, жестоко обманутое жизнью существо с острыми плечиками, тонкой и гордой шейкой… У меня все внутри дрогнуло от жалости. Тихо-тихо, чтобы не стукнуть ничем, я подтянул к себе палку, другой рукой взялся за портфель. И тут подо мной заскрипел стул. Я замер. Что-то похожее на это, сегодняшнее, прошло передо мной не так давно. Даже голос был похожим…

Вспомнил: это было весной в скверике.

Как обычно, я задержался в учительской и ушел позже всех, один.

Возможно, она была ученицей нашей ШРМ - школы рабочей молодежи. Она торопливо шла за ним, но он удалялся быстрее. Она крикнула негромко:

–  Сережа, постой! Вернись, Сережа, прошу тебя… Он уходил. Он не оборачивался. Он не повернул даже головы. У него была свинцовая негнущаяся спина и налитая шея, не созданная для поворотов.

–  Сережа, родной, так же нельзя… подожди…

Вечно я попадаю в положение лишнего свидетеля.

Не могу видеть чужую беду. Сердце мое закричало вслед тому: «Если ты мужчина, остановись, не двигайся жестоким запрограммированным роботом! Ты слышал, какой призыв к твоей доброте, к состраданию?… Нет, удалился горделивым победителем тот Сережа. Не исключено, тоже ученик ШРМ, наша педагогическая недоработка, нравственный пень.

Я пережидал, пока успокоится усилившееся сердцебиение. Ждал минуту-другую, и опять пустынна улица, нет в ее черно-белой перспективе двух людей, не было женской мольбы. Может, и хорошо для девочки, что этот Сережа так вовремя и до конца раскрылся? Ей бы прочь бежать от такого, а она за ним вдогон. Неопытная, не додумала ты, девушка: он ведь уносит свое зло с собой - изымает его из твоей жизни, из твоего будущего. Хорошо, что жизненная дверь, захлопнутая им, разделила вас; умчало его в другом поезде. Не нужен тебе такой спутник! Радуйся, а не печалься.

Вовсе не обязательно, чтобы рыдающий в комнате в конце редакционного коридора «желтый цыпленок» был той, которая метнулась вдогонку за уходившим Сережей. Ясно только то, что мне надо неслышно встать и исчезнуть.

–  Кто там?
– Каблуки, каблуки, сюда, ко мне. Не успел дать задний ход.

В полуосвещенном проеме двери высокая, по-девчоночьи тонкая фигурка в пальто.

–  Что вам нужно?
– голос сух и суров, будто не ока только что рыдала.

–  Я принес рукопись.

–  У нас понедельник - неприемный день, после выпуска воскресного номера редакция отдыхает. Мы выходим четыре раза на неделе.

Все это деловито, скороговоркой, дескать, убирайся поскорее.

–  Хорошо, а когда мне прийти в другой раз?

За спиной девушки висел большой цветной рисунок. Редакционный художник изобразил юношу в современных очках и джинсовом костюме, устремляющегося вперед с огромной шариковой ручкой наперевес: «Хоть ты не Лев Толстой, но мы многого ждем от тебя!» Что-то в облике атакующего журналиста, несомненно, было списано с этой девчушки: светлые, спрашивающие глаза, требовательно изломанные брови.