Бесясь от сознания полной беспомощности, Вентимор подошел к арке, которая вела в его спальню, и со злостью отдернул занавеску. И как раз под аркой, со скрещенными на груди руками и с глупой улыбкой доброжелательства, которую Вентимор уже начинал знать и бояться, стояла прямо перед ним фигура джинна Факраша-эль-Аамаша!

10. В ГОСТЯХ ХОРОШО, А ДОМА ЛУЧШЕ!

–  Да будешь ты долговечен!
– сказал Факраш в виде приветствия, выступая из-под арки.

–  Вы очень добры, - сказал Гораций, его гнев почти испарился от чувства облегчения, когда он увидел вернувшегося джинна.
– Но я не думаю, чтобы возможно было долго прожить при таких условиях.

–  Доволен ли ты жилищем, которое я воздвиг для тебя?
– спросил джинн, осматривая величественную залу с заметным одобрением.

Было бы более чем грубо, сказать ему, как далек был Гораций от удовольствия, поэтому он мог только промямлить, что никогда в жизни подобной квартиры не имел.

–  Это много ниже твоих заслуг, - заметил Факраш любезно.
– Удивились ли твои друзья твоему угощению?

–  Да, удивились, - сказал Гораций.

–  Верный способ сохранить друзей это щедро потчевать их, - заметил джинн.

Тут уже у Горация не хватило терпения.

–  Вы имели любезность так попотчевать моих друзей, - сказал он, что они больше никогда сюда не вернутся.

–  Как так? Разве не было яств отборных и жирных? Разве не было вино сладко, а шербет подобен благовонному снегу?

–  О, все было… э… э… как нельзя вкуснее, - сказал Гораций.
– Не могло быть лучше.

–  Однако ты говоришь, что твои друзья больше сюда не вернутся. По какой причине?

–  Вот видите ли, - объяснил Гораций неохотно, - можно угостить людей через край… Я хочу сказать, что не всякий способен оценить арабскую кухню. Но они могли бы примириться с этим. Главная беда была в плясунье.

–  Я приказал, чтобы гурия, прелестнее, чем полный месяц, и легкая, как молодая газель, явилась для утехи твоих гостей!

–  Являлась, - сказал Гораций мрачно.

–  Ознакомь меня с тем, что произошло… потому что я ясно замечаю, что было нечто, несогласованное с твоими желаниями.

–  Да!
– сказал Гораций.
– Будь это холостая пирушка, никакой беды бы не вышло от этой гурии, но в данном случае двое из гостей были дамы, и они, что вполне естественно, все это истолковали ложно.

–  Поистине, - воскликнул джинн, - твои слова совершенно непонятны для меня.

–  Не знаю, каковы обычаи в Аравии, - Гораций, - но у нас совершенно не принято, чтобы человек приглашал гурию танцевать после обеда для увеселения барышни, на которой он предполагает жениться. Трудно поверить, чтобы подобный род внимания к ней нашел себе должную оценку.

–  Значит, среди твоих гостей была девица, которую ты хочешь взять в жены?

–  Да, - сказал Гораций, - а двое других были ее отец и мать. Таким образом, вы можете себе представить, что для меня было не совсем приятно, когда ваша газель бросилась к моим ногам, обняла мои колени и заявила, что я - свет ее очей?! Понятно, это не имело никакого особенного значения, это, вероятно, самое обыкновенное поведение для газели, и я ее нисколько не порицаю. Но при данных обстоятельствах, я очутился в неловком положении.

–  Мне казалось, - сказал Факраш, - будто ты уверял меня, что не обручен ни с какой девицей.

–  Я, кажется, только сказал, что вам нет нужды трудиться кого-нибудь за меня сватать, - возразил Гораций.
– Конечно, я был помолвлен… хотя после этого вечера все расстроилось… разве только… Ах, я вспомнил! Не знаете ли вы, была ли действительно какая-нибудь надпись на пробке вашей бутылки и что там было написано?

–  Ничего не знаю ни о какой надписи, - сказал джинн, - Принеси мне печать, чтобы я мог ее видеть.

–  У меня ее нет в настоящую минуту, - сказал Гораций.
– Я ее отдал на время своему другу, отцу этой барышни, о которой я вам говорил. Понимаете ли, г. Факраш, вы привели меня в… я хочу сказать, что я очутился в таком безвыходном положении, что счел себя обязанным чистосердечно во всем признаться ему, но он не поверил. Тогда мне пришло в голову, что там может оказаться какая-нибудь надпись, объясняющая, кто вы и почему Сулейман посадил вас в бутыль. В таком случае профессору прошлось бы допустить, что мой рассказ не сплошная выдумка.