Дружок первым услышал шум вертолета — поставил топориком уши и вопросительно стал крутить головой. Но когда мы пошли по дорожке к косе, с привязи он не рвался. И Агафье это понравилось.

Вертолет, прихватив Ерофея, успел слетать наверх к старой избе за солью. А когда мы все поднялись над рекой, Олег Кудрин сделал нам и Агафье подарок — пролетел у горы над избушкой. Запомнился дым из трубы, зеленый язык огорода, на привязях — козы, Дружок.

И в центре — Агафья с поднятой кверху рукой.

 Фото автора. 23 сентября 1988 г.

(Окно в природу)

Утром в автобусе говорок под гитару: «Потянуло, потянуло холодком осенних песен…»

Песня уехала дальше с автобусом. А холодок леса висит над тропкой, уже посыпанной желтым листом. Спугнутый дрозд летит низко, и листы на дорожке шевелятся от взмахов крыльев.

Лосиный след полон чистой воды от ночного дождя. След ведет на полянку, где зверь ревел, возможно, вечерней зарей, звал кого-то на поединок — крушил на поляне кустарник, ободрал рогами кору сосенки. Зверь, может быть, где-то рядом, схоронился, например, тут, в ельнике. Подносишь пальцы к ноздрям, ладони — рупором… Нет, не отозвался, не вышел на стонущий звук, хотя, случалось, выходил.

Тихо. Только дрозды верещат на рябине и у трухлявой осины, как мыши, пищат синицы. Много желтого. Но ярче всех клен.

Опавшие листья возле ствола принимаешь за круговину солнца. Красным политы осины. Густо-бордовым листом дразнят кусты черноплодной рябины. И тут же рядом вдруг видишь семейку грибов — ярко-красные мухоморы.

Папаша-гриб с шапкой, похожей на блин. И под шапкой папаши — краснощекие детки. Человек, к красоте равнодушный, обязательно пнет ногой мухомор — несъедобен. Другой же будет стоять зачарованный. Украшение леса, знакомое с детских книжек, выглядит живым чудом, возле которого тянет присесть. Присев, замечаешь: диковинный гриб кому-то по вкусу. Слизнячок!

Проел в красной шапочке дырку и после обеда тут же оцепенел. Живой? Живой. Муха безбоязненно села на липкую тюбетейку. Тоже жива.

Вспоминаешь: и лось с какой-то пользой для организма поедает эти грибы…

Лесное воскресенье обязательно что-нибудь дарит идущему. Вот глухой прудик, оставшийся от селенья. Укрытый ветлами, заросший по берегам бурьяном и кустарником, он служит тайной столовой для уток. Удается, оставив рюкзак, доползти незамеченным к самой воде.

Утки, как утюжки, гладят покрытую ряской воду, чистят перья, ныряют вниз головой, оставив на поверхности только гузку. Греется на пенечке ужак, ходит у кромки воды трясогузка.

Стрекоза-коромысло задумалась на прогретой солнцем коричневой свечке рогоза. Никто никому не мешает. У каждого свое дело, свои заботы… Сеанс наблюдения прерывает сорока. Заметив сверху присутствие человека, она истошно стрекочет. Утки, спугнув трясогузку, с паническим кряканьем круто взмывают кверху.

Ужачок шмыгнул в травы. И рядом в чаще кто-то большой, невидимый сорвался с места — треск сучьев, топот. Кабаны. А может быть, лось, дневавший тут в крепях возле воды.

Полуденный костерок тягой теплого воздуха меж стволами берез привлекает комариную стайку. Никакого стремления испить твоей крови, прилетели только погреться — не страшась дыма, толкутся возле костра. А парочка ос не прочь пообедать — атакуют нанизанные на прутик кружки колбасы. Все замечающий ворон пролетает над лесом низко — слышен скрип перьев. Он появится тут на кострище попозже — поискать, не осталось ли что из еды.

Пропахший дымом рюкзак полегчал. Чай из термоса веселит ноги. Но внимание к вечеру притупляется. Не проглядеть бы тропку, ведущую на опушку. Э-э, кто-то и до тебя думал о том же — у еле заметного поворота воткнут ореховый посошок, на нем наколота лиловая сыроежка и листик бумаги: «Миша, мы свернули сюда». Грибники… Нынешней осенью лес дарил грибникам сыроежки, грузди и невиданно много опят. Опята несли в корзинах, в лукошках, в мешках, как сено…

На опушке, как всегда, остановка — оглядеться после елового сумрака, походить возле болотца, последить, как над синим гребешком леса взлетают, мигая рубиновым огоньком, самолеты. На этот раз все поле вблизи опушки заполонили скворцы. Ржаная стерня как маком посыпана. Хлопок в ладоши — и птицы шевелящейся сетью заполоняют полнеба. Идут ли тут, на опушке, сборы в дорогу, либо это транзитная стая с севера села кормиться.

Прохладно. Лучи заходящего солнца играют в желтых верхушках берез. Внизу — сумрак, и в нем в глаза вдруг бросается желтый махровый, запоздавший цветок подсолнуха. Обронил кто-то семечко на опушке, и то, чему надо было отцвести летом, пополняет теперь желтизной осень. В цветке подсолнуха последнее свое прибежище отыскал шмель. От дыхания человека обладатель черной бархатной одежонки оживает, издает крыльями гул. Но нет, холодно.

Замирает посланец лета в летнем цветке.

Вечерней молитвой в бурьянах на опушке звучит погремушка кузнечика. Нехитрая песня заставляет остановиться и слушать. Осень уже повсюду развесила желтые флаги. Уже день отдал ночи пять с половиной часов. Уже никто не поет. А этот герой не сдается…