Теперь, когда я сказал самое страшное, когда я увидел, что и ее это потрясло, мне стало легче. С минуту она смотрела на меня с глупым, каким-то рыбьим выражением, совсем как Анни там, на лестнице. Потом очень быстро спросила:

— Когда?

— В половине десятого.

— Он был здесь с семи часов. Он провел со мной весь вечер. Клянусь, что буду стоять на этом, хоть бы меня били резиновыми палками в течение месяца,

Только молодость может реагировать так непосредственно. Через две секунды после шока она уже знает, что надо говорить, как держаться. Рядом с ней я почувствовал себя беспомощным стариком.

— Он стащил револьвер у моего брата и оставил его около трупа. Никакая сила не в состоянии ему помочь.

Сильвия резко повернулась и быстро ушла в соседнюю комнату.

— Куда вы идете?

— Я хочу поговорить с ним.

— Раньше я должен поговорить с ним.

— Нет-нет, вы не можете это сделать без меня.

— Это еще почему?

— Потому чтоя люблю его, глупый вы человек!

Мы вместе вошли в спальню, если вообще эту клетку, размером немногим больше шкафа, можно было назвать спальней. Всю комнату занимала кровать. На ней лежал Билл, укрытый одеялом до подбородка. Он крепко спал. Я положил ему руку на плечо. Он вздрогнул, проснулся и резко встал. Волосы упали ему на лоб, и он отбросил их знакомым движением головы.

— Это ты? Откуда ты взялся?

— Он позвонил,— объяснила Сильвия.— Номер имеется в телефонной книге.

— Я пришел от Ронни.

На лице Билла появилось презрительное выражение.

— Ты всюду должен сунуть свой нос! Ну что ж, великий Ронни прислал тебя с какими-то новыми угрозами? Отлично! Можешь ему сказать, чтобы он убирался ко всем чертям! Меня не интересует, что он делает и что собирается делать. Он меня не интересует ни живой, ни мертвый. Это дело касается только Жанны и меня. Жанна меня любит. Она намерена развестись с ним и мы поженимся. И ко всем чертям и Ронни, и тебя, и всех вас!

Он повернулся к Сильвии, указывая на меня пальцем:

— Сильвия, будь добра, выкинь из квартиры этого достойнейшего издателя. Я устал и хочу выспаться.

У меня задрожали ноги. Мне казалось, что дрожу я сам, весь дом, весь город.

— Ронни убит! — с трудом вымолвил я.

На лице сына появилось удивление. Билл никогда не умел притворяться. Это было искреннее удивление.

— Значит, не ты его убил?

— Я убил Ронни?

Мне вдруг захотелось смеяться. Я с трудом сдерживал душивший меня смех.

— Он этого не делал! Это не он убил Ронни! — говорил я, обращаясь к Сильвии.

Сильвия не обращала на меня внимания. Я сомневаюсь вообще, что она меня слышала. Даже если бы она и не говорила, что любит Билла, я увидел бы это сам. Вся комната была переполнена любовью этой некрасивой девушки.

Билл побледнел.

— Что случилось, папа? — спросил он со страхом.

– — Его застрелили.

— Когда?

— Двадцать минут десятого ко мне позвонила Жанна. Мы отправились туда с Питером и Ирис. Нашли труп и вызвали полицию.

Я отдавал себе отчет в том, что дело предстоит тяжелое. Но что мне до всего этого, если мой сын не убийца!

Билл нервно курил.

— Его застрелили из револьвера Питера?

— Да. Но ведь это ты его стащил?

— Ни в чем не признавайся! — закричала Сильвия.

— Почему? — спросил я.— Разве вы считаете меня врагом?

— А кто же вы? Вы вызвали полицию, натравили их на него. Вы пришли убедиться, здесь ли он.

Она меня ненавидела. И я не мог оправдаться,

— Ты взял у Питера револьвер? — повторил я.

— Да;

— Сегодня?

— Да.

— Этот револьвер лежал на ковре возле трупа Ронни.

Билл облизал сухие губы. Сильвия опять закричала:

— А вы, как следовало ожидать от любящего отца, оставили его там, чтобы полиция его нашла?

— Да.

— Эх, вы...

Не глядя на нее, Билл сказал:

— Сильвия, отстань от него. Папа, им известно, что это револьвер Питера?

— Питер вынужден был об этом сказать.

— Ясно.— Лицо Билла как-то сразу постарело и осунулось.

— И ты рассказал им все... обо мне... о Жанне... и...

— Это все из-за Жанны, это ее вина! — кричала Сильвия, и в ее голосе было столько ревности и злобы, что мне стало ее жаль.

— Выйди отсюда! — вспылил Билл.

— Но, Билл!

— Убирайся вон и закрой свою пасть!

Лицо Сильвии перекосилось, она готова была разрыдаться. Увы! Она могла быть необыкновенной девушкой, могла писать повести в стихах, но не уяснила себе до сих пор, что при ее весьма неказистой внешности, таких широких бедрах, нельзя так проявлять свои чувства. Она с минуту постояла и, тяжело ступая, вышла из комнаты,