— Я бы, может, не бил в колокола, — горячо докладывал Зарипов секретарю горкома, — но не часто ли стали по телефону информировать нас о сверхположительной персоне Рабзина? Не наводит ли это, как принято теперь выражаться, на определенную мысль?

— Из обкома звонили? — перебил Акимов.

— И не единожды, — ответил Зарипов.

— Мне тоже, — с усмешкой на лице признался секретарь горкома и посмотрел на Локтева, безобидно нахохлившегося, тихого, скромненько сидящего в кожаном кресле. Он показался секретарю камешком на чьем-то пути, щепкой в водовороте событий, травинкой на сенокосном лугу, по которому размашисто и яро идут косцы.

«Я же не прав! — пристально вглядываясь в Николая, подумал Акимов. — Беззащитного нельзя оставлять в беде. Кого и чего я испугался? Телефонных звонков сверху: «обком думает», «обком предлагает», «обком надеется»? Но тесть Рабзина — это еще не обком! Далеко не обком! Неужели испугался деликатных телефонных звонков и доверительных с глазу на глаз бесед того, кто печется о безоблачной судьбе дражайшего своего зятюшки? Испугался намека, что на отдых заслуженный попросить могут? И это я — фронтовик, с лихвой хлебнувший и горя человеческого, и радости людской, битый-ломаный и вновь воскресавший, наконец, просто солдат партии, перед которой все мы рядовые? Намекнули, что стар стал, на пенсию Проводить могут... Что ж, может, пора и отдохнуть... Почему у нас простой рабочий, пахарь или обыкновенная учительница, чуть только подойдет время пенсионного возраста, одного дня не теряя, уходят с работы или меняют ее на более легкую? Учительница объясняет, что вся издергалась, устала; токарь говорит, руки уже не те; пахарь доказывает, что земля трудной стала, годы своё берут... А посмотрите на нас, — с издевкой подсмеивался над самим собою Акимов. — Сидим незыблемо в креслах, вершим судьбы людские и гордо считаем себя незаменимыми. Чем выше пост, тем труднее пошатнуть с места такого начальничка. Трактором на канате не оторвать! Работа легче, что ли, и не устают они? Почему на пенсию не торопятся до почтенно-преклонных лет? Сами себе доказываем, что жертвуем личной жизнью ради общественно-высоких дел! Самостоятельно с постов не уходим, только смерть или случай непредвиденный властны над такими, как я, как тесть Рабзина! Плохо это, не по-партийному!» — упрекал себя Сергей Семенович Акимов.

У Николая Локтева своя печаль на душе. Он вспомнил сельскую школу военных лет, седенькую учительницу, эвакуированную откуда-то из Белоруссии, ее ласковый журчащий голосок. «Вот кончится война, — предрекала она, — и вы поймете, как прекрасен мир, сколько в нем добра и света!» «Да, — вздыхал про себя Николай. — Война давно закончилась, но почему же люди продолжают сшибаться лбами, драться и воевать, творя зло друг другу?!»

Николай скорее почувствовал, чем услышал, что Зарипов заговорил снова и слова его обращены не только к секретарю горкома, но и к нему. Шевеля широченными черными бровями, Зарипов басил:

— Сергей Семенович, порой в заботах о производстве мы забываем о человеке. Мне это непростительно... Но, извините меня, вам такое непростительно вдвойне!

— О чем вы, Нургали Гаязович? — придвинулся ближе к говорящему секретарь горкома.

— Недавно я обратил внимание на некролог в городской газете. Кстати, он тоже вышел с большим запозданием и то по настоянию друзей прораба...

— Вы о некрологе Вершинину? — догадался секретарь. — Читал, и сам давал указание редактору, чтоб незамедлительно публиковали... А что, ошибка вкралась?

— Ошибка вкралась не в газету, Сергей Семенович, — Зарипов поднялся с кресла, встал. — Это, извините меня, ваша личная ошибка.

— Что такое?! — встрепенулся секретарь. — Я внимательно читал и перечитывал некролог...

— И я тоже, — продолжал невозмутимо Зарипов. — И с ужасом для себя узнал, что Вершинин, если не считать трех боевых орденов, полученных на фронте, за свою рабочую биографию, к сожалению, не имел никаких поощрений, если не считать Почетных грамот. Неужели, думаю, и я так у себя на комбинате могу за суматохой текучки упускать судьбы людей!

Сергей Семенович понял, что Зарипов косвенно обвиняет его, секретаря горкома, приглушенно сказал:

— Такая порочная практика... к сожалению. У нас частенько некоторые, кто понастырней да поухватистей, сами в открытую просят поощрений, вот мы и даем просящим. А те, кто работает в поте лица, кто забывает замолвить словечко о себе, тот остается с носом, без ничего. — Он рукой указал на Николая. — Далеко за примерами, ходить не надо. Вместо поощрений вы ему на комбинате такое преподнесли, что хоть стой, хоть падай, он, пожалуй, и сам не рад...

Зарипов, обойдя Т-образный стол секретаря, подступил вплотную к Локтеву, присел рядом.

— Ты тоже сопли-то не распускай, не нравишься этаким паинькой! Как там в русской пословице сказано: «Всякий правду ищет, да не всяк творит ее»?! Правдоискателей что-то много развелось, а правду-матушку чаще не искать надо, а бороться за нее.. — Нургали Гаязович опять встал, широкой пятерней уперся о стол, метнул на Николая пронзительно острый взгляд. — Вот тебя, Николай Иванович, Ясман в начальники цеха метит, вместо себя... Говорит, давно пригляделся — и лучшей кандидатуры не видит.

Локтев ссутулился над столом, глубже провалился в кожаное кресло. Ему было непривычно и неловко находиться в необычайной обстановке, когда два партийных секретаря с такой заинтересованностью повели речь о нем, простом операторе с карбамидной установки. Зарипов продолжал говорить, обращаясь и к Николаю, и к Акимову одновременно:

— До сих пор я, к сожалению, мало знал Локтева. Ясман все нахваливал его... Теперь вижу — годен, не подкачает. Только побоевитей голову-то держать надо, не распускать нюни... Жаль, это не совсем моя епархия! Так что, Сергей Семенович, — напрямую обратился к секретарю горкома, — при необходимости прошу поддержать меня и Ясмана. А я со своей стороны обеими руками проголосую за Локтева...