Шрифт:
Карточки выдавались по месту работы тем, кто вкалывал на заводах и учреждениях, а иждивенцам и детям их распределяло домоуправление.
Не все, но многие, кто заведовал так называемыми карточными бюро, были нечисты на руку. Самым простым методом приобретения лишних карточек являлись мертвые души, то есть эвакуированные. Семья уезжала в Ташкент, Челябинск или Новосибирск, а карточное бюро продолжало числить их как проживающих на его территории.
В августе и сентябре из Москвы начали эвакуировать госучреждения, заводы, театры. Сей массовый исход жителей столицы в тыл значительно облегчал задачу новой формации деловых людей.
В то время на продукты можно было выменять все. И тетки из домоуправлений меняли хлебные и мясные талоны на золото, котиковые шубы, ковры и редкие сервизы. Милиция постоянно арестовывала новых скоробогатеев, сажала их за решетку, конфисковывала наворованное, но это никак не влияло на аппетиты вновь назначенных руководителей карточных бюро.
Человек слаб, а дьявол силен.
В нашем доме почти не осталось мужчин. Те, кто помоложе, были мобилизованы и дрались с немцами; люди постарше осенью 41-го ушли в ополчение и сложили свои головы под Москвой, остановив врага на несколько часов.
Так погиб и мой дед, крепкий мужик со стальным кулаком.
В тылу оставались только бронированные. Существовало тогда такое понятие, как бр'oня. Ее получали кадровые рабочие, инженеры-специалисты, ученые и те, кто руководил работой в тылу.
Но, как тогда говорили, «сидели на броне» директора магазинов, работники ОРСов (отделов рабочего снабжения – была такая форма продовольственного обеспечения) и, конечно, партийные, советские и комсомольские активисты.
Получить долгосрочную броню и уехать в эвакуацию в сытую Сибирь было заветной мечтой многих «героев тыла».
Мы, пацаны, презирали их. Человек в штатском для нас являлся олицетворением трусости.
Вечер 21 июля 1941 года. Было еще совсем светло, и мы не зажигали свет. Мама возилась на кухне, я слушал по радио какую-то передачу. Вдруг передача внезапно прервалась, и диктор произнес: «Граждане! Воздушная тревога!»
Во дворе залаяли, завыли собаки. Это была первая настоящая бомбежка Москвы. Мы пересидели ее в метро, на станции «Белорусская», устроившись в углу, в самом конце нижнего вестибюля. Вся станция была забита людьми, работники метрополитена провожали их в тоннель, где они устраивались прямо на рельсах.
Когда объявили отбой и мы вышли из метро, ничто не изменилось, только на углу улицы Горького горела аптека.
Через много лет, собирая материал для повести «Комендантский час», я найду документ, который хочу привести полностью.
«По сводке ПВО, за июль—декабрь 1941 г. на город было совершено 122 налета; прорвавшиеся 229 самолетов сбросили 1445 фугасных и около 45 тыс. зажигательных бомб. В результате в городе было убито 1235 человек, легко ранено 3113 человек и тяжело ранено 2293 человека. Во время бомбардировок 2 предприятия и 156 жилых домов были разрушены полностью, 112 предприятий и 257 жилых домов – частично. В этот период были частично разрушены также 4 моста, 43 железнодорожных и трамвайных пути. В городе зарегистрирован 1541 пожар (на промышленных предприятиях и в учреждениях —221), из них 675 крупных».
Конечно, Москва не пострадала так, как Ленинград. Огромные силы ПВО защищали столицу.
Я помню, как мы узнали по радио о подвиге летчика-истребителя младшего лейтенанта Талалихина. Московский паренек, кажется из Сокольников, первым пошел на таран и сбил немецкий бомбардировщик. Его портрет появился во всех газетах, о нем рассказывали по радио. Он получил Звезду Героя Советского Союза.
Для нас, мальчишек, Виктор Талалихин стал непререкаемым авторитетом и примером для подражания.
Я вырезал его портрет из журнала «Огонек» и повесил над своим столом, за которым делал уроки.
Я увидел из окна лошадь, запряженную в зеленую армейскую двуколку. Было серое, клочковатое ноябрьское утро. Проснулся я рано в ожидании сводки Совинформбюро.
Я уже писал, что мы взрослели быстрее и, как и взрослые, ждали сообщений Совинформбюро и старались разобраться в них. Еще не начав изучать географию, мы умели читать карту и переносить на ней значки – все ближе и ближе к нашему городу.
Итак, я увидел лошадь во дворе. Она стояла, грустно опустив голову, словно собиралась заплакать. Я взял на кухне черный сухарь – их выдали вчера по карточкам вместо хлеба – и пошел знакомиться. Мне почему-то показалось, что она потерялась и случайно забрела к нам во двор.
Я подошел к лошади и протянул ей сухарь на ладони, она деликатно взяла его мягкими губами и начала громко хрустеть. Я погладил ее, но дальнейших отношений не получилось. Из подъезда выкатился нагруженный чемоданами сосед: