Как бешеный, помчался он в Лондон через серые равнины Эссекса, тотчас снова короновался, затем пошел на север со своими войсками, чтоб опустошить Линкольншир. Он срывал с лица земли целые замки, требовал безжалостной кары, невероятных даней и недоимок. Пробыв в середине Англии всего три месяца, он воздвиг там целый ряд костров дымящейся крови. Затем он совсем покинул этот край, таща за собой обобранных людей и отобранные деньги и оставляя воспоминание о каменном лице, которое смотрело всё на восток, о безжалостном мече, о душе, витающей где-то в вышине. Сложилось предание, будто приходил в Англию какой-то рыцарь-великан, не говоривший по-английски, не делавший никому добра, бесстрашный, безжалостный, холодный, как чужая могила. Спросите англичанина, что он думает о Ричарде Да-и-Нет — и он ответит:

— О, это был король без жалости, без страха и любви. Не признавал он никого на свете — ни Бога, ни врага Господня, ни несчастных людей. Если страх Божий — начало премудрости, то любовь к Нему — венец её. Как же король Ричард мог любить Бога, когда он не боялся Его? Как могли мы любить его, когда чересчур его боялись?

Ричард переправился в Нормандию. В Гонфлере его встретили любившие его. Но он отплатил им злом: он словно не узнал и этих людей.

Гастон Беарнец, сверкая радостными глазами, вприпляску прибежал на набережную, чтоб первому расцеловать его. Ричард, дрожа в лихорадке (или что-то вроде того), подал ему сухую, пылавшую руку, но не взглянул на него: он не спускал жадных глаз с востока. Де Бар, изменивший своим верноподданническим чувствам из любви к нему, не получил ни слова благодарности. Быть может, Ричард узнал хоть аббата Мил'o или хоть своего худощавого добренького капитана Меркаде; но ни тому, ни другому он не сказал ни слова. Друзья были поражены: перед ними была всё та же блестящая оболочка короля Ричарда, но в ней поселилось что-то новое, ненавистное. В этом они убедились на деле.

Предстояло совершить много славных дел — война, ассизы [125] , подавление разбоев от моря до Пиренеев. И Ричард совершил всё это, но, Боже, в каком ужасном и поспешном виде! Казалось, каждое необходимое деяние изводило его вконец, и никакое насилие не доставляло ему утешения. Казалось, он хотел прожить жизнь свою с отчаянной быстротой, стремясь скорее просто наполнить как-нибудь свое время, чем с пользой употребить его; он мчался к какому-то неведомому и ему одному известному концу.

После вторичного венчания на царство, его первым делом в Нормандии была осада пограничных замков, сворованных у него французами. Одним из них оказался Жизор. Ричард не пожелал приблизиться к нему, а как бы повел осаду из Руана, словно слепой, играющий в шахматы; большой замок сдался в шесть недель. Тут Ричард совершил ещё одно дело, которое раскрыло глаза Гастону на его настроение. Он послал в дар старику-священнику церкви святого Сульпиция большую сумму; но ему сказали, что старик умер, и что почти весь храм Божий, в котором он отправлял службу, предан огню королем Филиппом. Лицо Ричарда вдруг потемнело, постарело.

— Так и я вижу отсюда самого Филиппа! — молвил он.

И сжег дотла, сравнял с землей замок Жизор, его церкви и жилища горожан. Он приказал, чтобы камня на камне не осталось — так и было сделано. Когда услышал об этом Гастон Беарнец, он щелкнул пальцами и сказал:

— Теперь я знаю, наконец, что терзает моего короля. Он видел свою утраченную любовницу.

В Нормандии Ричард поступал до того безжалостно, что по всему этому прекрасному герцогству распространилась страшная слава о нем как о чудовище. На крутом утесе Анделиса он выстроил громадный замок, повисший, как грозовая туча, над плоскими берегами Сены. Он дал ему название, совсем не подходяще к его лихорадочному настроению.

— Пусть здесь поднимется в один год Замок-Весельчак! — приказал он. — Гоните на работу всех, до последнего, жителей Нормандии, если понадобится.

Он сам составлял все планы. Замок должен был быть всем скалам скала, оплотам оплот. Он называл его своим сынком, плодом его представления о смерти.

— Стройте моего сынка Весельчака! — восклицал он. — Пусть он родится таким же великим, каким я зачал его!

Так всё и было. Когда всё было готово, в ознаменование крестин своего детища Ричард повелел сбросить в ров французских пленников; и, говорят, его самого и его приспешников, как дождем, обрызгало кровью в то время, как они стояли над этой проклятой купелью. Он был, как сумасшедший: ничто не могло остановить его беснований, когда поднялся его сынок Весельчак. Впервые после его освобождения услышали все ещё любившие его, помогавшие ему, как он смеялся:

— Клянусь Хребтом Господним! — кричал он. — Здоровенный грубиян народился у меня; и несладко будет от него французам.

Лицо его вдруг исказилось страданьем, и, зарыдав, он проговорил:

— У меня был сын, Фульк!

И грубиян же был Весельчак! Десять лет истязал он Филиппа. Под конец, как известно, он вел беспутную жизнь, служил врагам дома своего отца; но при жизни Ричарда он повиновался ему.

Ричард принудил Филиппа заключить перемирие на несколько лет и двинулся в глубь Турени, затем — в Анжу, но не для того, чтобы сидеть там смирно. Никогда он не знал покоя; казалось, он не знал и сна, не знал никакой отрады. Он ел с жадностью, но никогда не досыта; пил много, но никогда не допьяна; он пировал, но не чувствовал веселья; охотился, сражался, но всё безрадостно. Он наотрез отказался повидаться с королевой, которая в то время находилась на юге, в Кагоре.

— Она мне не жена! — крикнул он. — Пусть себе отправляется домой!

Самые соблазнительные послания то и дело присылались к нему через самых соблазнительных посланцев от его брата Джона. Мы, мол, оказали тебе такую-сякую добрую услугу в Лангедоке: того-то повесили, этого наградили. Так что же скажет на всё это наш любезный брат и повелитель? Братец Ричард каждому говорил одно и то же.

— Пусть мой любезный братец сам придет ко мне.

Но любезный братец так и не явился.