— Ты умница! Давай я тебя поцелую!

— Не сейчас. Слишком много отдыхающих, и на нас уже пялятся. Та же история, что была в "Сосновом", но там к нам уже привыкли.

— А как тебе вообще Брежнев?

— Брежнев по отзывам всех, кто его знал, очень быстро привязывался к людям и слишком многое им прощал. Но это в личном общении. Как политик он наверняка не такой добренький, иначе просто не добрался бы до своего поста. Я ему вывалил всю правду, а там для него очень много неприятного. При всех его недостатках он очень умный человек, и для него не все равно, какую он о себе оставит память. Должен понять и оценить оказанную услугу. Главное, чтобы поверил, что я не собираюсь об этом болтать. Мы здесь будем четыре дня, а потом вместе с ним уедем в Москву. В эти дни он хочет узнать у меня больше о будущем. Я его понимаю, сам бы прыгал от любопытства.

Все последующие дни мы много времени провели в компании Леонида Ильича. Во времена моей молодости я генсеком не интересовался, так, видел мельком на экране телевизора. В более позднее время, когда он уже тяжело болел, это был совсем другой человек. Сейчас он выглядел прекрасно, был бодр и любил много времени проводить в воде. Я пустил в ход анекдоты, от которых он хохотал, слегка запрокидывая голову.

— Тебе, Гена, нужно не песни петь, — сказал он. — А людей смешить с эстрады. Анекдоты мало знать, их еще нужно уметь рассказать. Так вот нужный артистизм у тебя есть.

По его просьбе Люся спела несколько песен.

— Поступишь в консерваторию, — сказал Брежнев. — С таким голосом только туда. Или на театральный вместе с женихом.

— Леонид Ильич! — осмелела подруга. — А вы нас, правда, пожените в шестнадцать?

— А тебе не терпится?

— Я его люблю, — пролепетала она. — Честно.

— Это даже такому не разбирающемуся в женщинах человеку, как я, понятно, — засмеялся он. — Посмотрим на ваше поведение.

Когда мы говорили о будущем, Люся уходила гулять в парк, чаще всего с кем-то из ребят охраны. Их здесь все знали, и к ней никто не приближался. Леонид Ильич больше ни разу не задал ни одного вопроса о том времени, когда был у власти. Я ему подробно рассказывал о перестройке, о крахе экономики и развале Союза. Рассказал и о маразме времен президентства Ельцина, и о медленном восхождении России к прежнему величию, которого она так и не смогла достичь.

— Но ведь вы уже жили хорошо, — сказал он. — Какой конец света? Судя по твоим словам, все было не так уж и плохо.

— И в мое время не всем жилось так хорошо, как мне, — сказал я. — Народ не голодал, и почти все имели крышу над головой, но качество пищи было низким, а воздух, особенно в городах, очень грязный. В реках и морях почти никто не купался, а питьевая вода тщательно очищалась, и ее не хватало. Нефть выбрали почти всю, и опять начали сверлить в океане километровые скважины. Если учесть, какие были ураганы, время жизни таких платформ было невелико. Правда, при разрыве трубопроводов срабатывали специальные отсекатели, но тысячи тонн нефти все равно выливались в океан. Остался еще газ, но его должно было хватить лет на тридцать. Начали добывать газ, лежащий на дне океана в твердом виде, но вряд ли успеют собрать много. Океан потеплел, и эти гидраты начали превращаться в газ. А льдов на полюсах осталось мало, поэтому все шло в атмосферу, повышая ее температуру. Тропические леса, которые давали кислород, частью вырубили, частью погибли из-за жары. Много еще чего было. Может быть, я немного сгустил краски, и человечество или его остатки еще протянули бы пару сотен лет, но это уже не жизнь, а выживание. Плохо, когда человечество гибнет быстро, не имея возможности спастись от беды, но, когда агония растягивается на сотни лет, убедить людей действовать сообща не получается. Каждый тянет все, до чего может дотянуться, а на остальных плюют. На наш век хватит, а дети-внуки пусть о себе думают сами. И одна страна, какой бы сильной она ни была, ничего не сможет сделать, а собраться вместе не получается. Поэтому так важно выиграть время.

— А как ты вообще сюда попал? Машеров сказал, что тебе помогли. Вы уже научились работать со временем?

— Нет, это не наш уровень, — ответил я. — Повезло встретить одну беглянку из другого мира.

Я подробно ему рассказал о встрече, давшей мне новую жизнь.

— Одна маленькая девчонка, которая сунула свой нос куда не надо, и второй шанс для целого мира, — задумался он. — Мне кажется, что такое не могло быть простым совпадением.

— Наши реальности никак не связаны, — возразил я. — Зачем кому-то на нас влиять?

— Это по ее словам. А если она солгала? Ты же, как я понял, в этом тоже не разбираешься.

— Я в ее рассказе не почувствовал вранья, — сказал я. — Да и не сможем мы это проверить, поэтому лучше думать, что все так и было, чем бесплодно ломать себе голову. А через шестьдесят пять лет я у нее спрошу.

— Как спросишь? — не понял он.

— Реальности не связаны, так что ее реальность из-за изменения нашей не поменяется. Поэтому она опять будет стоять точно в то же время возле ограды парка, а я ее встречу с шубой и кульком вафель. Наверное, мы туда придем вдвоем с Люсей.

— Хочешь прожить еще одну жизнь? — спросил он.

— Нет, — ответил я. — Если не получится и в этот раз, пусть все остается, как есть. От жизни тоже можно устать. В тот раз я был к этому близок, но не дошел до конца. В этот раз на еще одну попытку у меня просто не хватит сил.

Я не раз обдумывал свой первый разговор с Брежневым. Что он имел в виду, говоря о контроле? Явно не полиграф, о котором не имел никакого понятия. Тогда что? Аналитиков? Пусть попробуют поймать меня на лжи. Фактически я рассказывал всю правду, меняя лишь несколько фактов. С моей памятью меня никакой перекрестный допрос не поймает, да и не знают они толком, о чем спрашивать. Лежа под солнышком, я попробовал на всякий случай управлять сердцебиением. В небольших пределах это оказалось не проблемой даже без длительных тренировок. Этого было достаточно, потому что достоверно пойманным на лжи считался человек, у которого полиграф показывал изменение всех трех параметров.

Отдыхать в санатории был куда приятней, чем в "Сосновом", несмотря на то, что нашим номерам было далеко до палат главного корпуса, поэтому мы были расстроены, когда на пятый день после завтрака все собрались и на двух машинах выехали в Симферополь. К нашему приезду в аэропорту уже стоял личный ИЛ-18 Брежнева. Люся летела самолетом первый раз и сильно волновалась, хоть и пыталась это скрыть. Я за свою жизнь налетал сотни три часов и не испытывал ни малейшего волнения, зная, что с этим самолетом ничего не случится. В салоне на сотню пассажиров их было не больше десятка. Полет прошел буднично. Люся прилипла носом к иллюминатору и так просидела до тех пор, пока не пошли на посадку. Тогда она откинулась в кресле и вцепилась в мою руку. Вот боялся ли я лететь первый раз? Кажется, да.