— В какое время вы ждали его домой?

— Я не знала в точности. Там, в «Рэндольфе», были какие-то неприятности. Вы ведь об этом знаете?

Льюис снова кивнул, он все больше начинал бояться того неотвратимого момента, когда и она тоже должна будет узнать обо всем.

— Они изменили программу, не помню точно, что он сказал. Но после половины одиннадцатого он уже должен был быть дома. Он никогда не приходит позже...

Болезненная, черненькая, выглядевшая простоватой, женщина в инвалидном кресле стала проявлять признаки безотчетной тревоги. Говори, говори же, Льюис! Записывай что-нибудь в этой своей маленькой записной книжке. Делай же что-нибудь!

— Вы не знаете, куда он мог пойти после возвращения из Лондона?

— Нет, нет, нет, сержант! Откуда мне знать? У него не хватило бы времени, чтобы встретиться со своей бесценной Шейлой, этой гадиной Уильямс, правильно? С этой самкой, жалкой алкоголичкой...

Не молчи, Льюис.

— Наверное, он очень расстроился по поводу пропажи волверкотской реликвии.

— Он так давно ждал, когда сможет посмотреть на нее.

— Отчего же не поехал посмотреть в Америку.

— Я не пустила его.

Льюис перевел взгляд на пол и спрятал записную книжку.

— О нет! Я совершенно не собираюсь оставаться здесь одна. И это после того, что он сделал со мной.

— Миссис Кемп, боюсь, и должен...

Но Марион неподвижно уставилась в какую-то беспросветную бездну. Только что голос ее мстительно звенел, а теперь задрожал, в нем послышался страх:

— Я не очень хорошо поступила по отношению к нему, да?

К счастью, зазвонил звонок у входной двери, и Льюис встал.

— Это женщина-полицейский, миссис Кемп. С вашего позволения, пойду и... Видите ли, мы должны вам кое-что сообщить. Пойду открою ей дверь и тут же вернусь.

— Он умер. Он умер. Сержант, это так?

— Да, миссис Кемп, он умер.

Она не издала ни звука, только кончики ее нервных бескровных пальцев впились в виски, словно стараясь разорвать нервы, по которым это известие передалось от ушей к мозгу.

— Садитесь, инспектор! Будете пить?

Шейла Уильямс сравнительно трезво и абсолютно респектабельно пила кофе.

— Что — кофе?

Шейла пожала плечами:

— Чего хотите. У меня есть почти все, что угодно, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Я вообще-то пью мною.

— Я тоже.

— Послушайте, я понимаю, что сейчас поздно...

— Я никогда не ложусь раньше часа — в том случае, если одна!

Она безжалостно засмеялась над собой.

— У вас был такой длинный день.

— Длинный, пьяный день, что верно, то верно. — Она сделала несколько глотков горячего кофе. — Где-то у Киплинга есть о человеке, утверждавшем, что он знает, почему у него сгнила душа, — это потому, что он больше не может пить. Вы это слышали?

Морс кивнул:

— «Любовь к женщинам».

— Верно! Один из величайших рассказов двадцатого столетия.

— Думаю, девятнадцатого, можете проверить.

— О Боже! Никак полисмен — филолог!

Она виновато посмотрела на стол, потом снова подняла глаза на Морса, который пояснил:

— Это был Малвани, правильно? «Когда не берет алкоголь, в человеке загнивает душа». Я это помню много-много лет.

— Боже! — прошептала Шейла.

Комната, в которой они сидели, была обставлена со вкусом, особенно украшали ее несколько очень добротных предметов и любопытных и необычных репродукций голландцев семнадцатого века. У нее недурной вкус, подумал Морс, и чувствуется женщина — на диванчике рядом с хозяйкой сидит большой игрушечный мишка, весь разукрашенный лентами. И здесь, в этой самой комнате, Морс спокойно и просто рассказал ей о смерти Теодора Кемпа, полагая, по своему странному обыкновению, что выбрал для этого время, которое никак не может оказаться неподходящим.

Шейла Уильямс застыла не шевелясь, ее большие карие глаза постепенно увлажнились и заблестели, как мостовая от неожиданно налетевшего дождика.

— Но как... как?

— Мы не знаем. Мы надеялись, может быть, вы поможете нам. Вот поэтому я и здесь.

Шейла уставилась на него непонимающими глазами:

— Я?

— Мне сказали, что у вас было... ну, как бы это сказать... что-то вроде ссоры.

— Кто это вам сказал? — В голосе зазвучала сталь.

— Один из группы туристов.