Подушка тепло сыреет от легких очищающих слез. Ровно и привычно шумит на разные голоса девчачье общежитие. За окном что-то ухает, это с крыши обрывается пластами отяжелевший снег.

С улыбочкой сочувствия невропатолог - несомненный шарлатан - сказал Борисову:

–  Вы, очевидно, родились и выросли в деревне, на чистом воздухе. Этим и объясняются приступы, вызванные городской теснотой и духотой.

«Господи, какой я дурак! С кем разоткровенничался!
– Борисов с отвращением оглядел буйную растительность на голове, увенчанной докторским колпаком.
– Народническая борода, скобелевские усищи, дьяконские локоны… Сколько жизненных соков требуется, чтобы все это произрастало, а мозги на голодном пайке…»

Борисов родился не в деревне, на просторе и чистом воздухе. Как все коренные москвичи, он вырос в кошмарной тесноте коммунальной квартиры и всю жизнь ездил на работу в спрессованной людской массе. С недавних пор у него начались приступы удушья - он не мог вдохнуть густой и липкий воздух, уже побывавший несчетно в чужих легких. Ехал в метро подле какого-нибудь потного толстяка, мозглявой старушонки и вдруг испытывал наваждение: медный пятак и то бы ему, Борисову, неприятно от них принять, а вот, никуда не денешься, приходится глотать их несвежее дыхание, то есть прикасаться губами, языком к тому, что извергнуто их склизкими, нездоровыми легочными мешками сквозь гнилые зубы и пятнистую дряблую гортань.

Преследовала Борисова и другая навязчивая мысль. Просыпаясь и обретая свое тело, распростертое на кровати, он явственно ощущал: меня убавилось, меня стало меньше. Борисов подарил жене напольные весы, чтобы и самому по утрам проверять, насколько он похудел. Оказалось, он и не худеет и не поправляется, но утренние предчувствия, что его становится меньше, не прекратились, хотя и стали реже.

В больницу на обследование он попал в конце долгой вялой зимы. В новую загородную знаменитую больницу. Палата небольшая, всего на три койки. Лучшее место у окна занимал боявшийся сквозняков старик Пичугин, худшее, у двери, - молодой сибиряк с украинской фамилией Лозовой. Болтливый Пичугин по любому поводу вспоминал истории из своей темной и запутанной жизни: как он жарился в пустыне, вкалывал на лесоповале, дробил камень на строительстве шоссейной дороги.

К Лозовому, получавшему аккуратно письма из Сибири, от жены, приходила какая-то неприятная лохматая девица. Эта растрепа не удосуживалась запомнить приемные дни и часы, а если и являлась в урочное время, то приносила неряшливый пакет с яблоками или апельсинами, купленными - Борисов мог поклясться в этом - у самых больничных ворот, с уличного грязного ларька… Приход растрепы, не прозевавшей приемного дня, Борисов привык считать чем-то вроде дурной приметы. Он на практике убедился, что в такие дни получаются самые неутешительные анализы.

В то воскресное утро она купила в ларьке набор - мандарины, лимон и грецкие орехи - и, разумеется, с порога рассыпала весь товар. Лозовой ползал под кроватями, а она молотила языком:

–  Говорят, к вам в отделение вчера привезли академика. Я только что видела его жену. Пепельная блондика в сиреневом костюме. Очень элегантно! Короткий жакет, юбка впереди на пуговицах. Вылезает из собственной «Волги» и без всяких разговоров через проходную. Я, конечно, спрашиваю санитарку: «В чем дело? Почему вон та гражданка без очереди, а я должна стоять?…» Санитарка мне и говорит: «Жена академика… А у самого - отдельная палата… Две лишних кровати вытащили в подвал… Он старый уже, блондинка у него вторая жена… От первой сын остался, пожилой мужчина, тоже на собственной «Волге» ездит… У нее синяя, у сына серая…» - Болтая без передышки, растрепа вертелась у окна и вдруг - ах! ах!
– перевесилась через подоконник.- Да брось ты с орехами! Иди сюда! Вон идет, в сиреневом костюме. По-моему, ей нет и тридцати… Интересно, сколько самому академику?

–  Благосветлову в этом году исполнится шестьдесят, - подала голос, совершенно неожиданно, Нина. Она сидела на корточках у постели Борисова, переставляла в тумбочку банки и баночки из объемистой сумки.
– Володя!
– Он уловил что-то овечье в устремленном на него снизу взгляде жены.
– Я сама хотела тебя предупредить. В ваше отделение положили Благосветлова…

–  Благосветлов?
– Растрепа презрительно фыркнула.
– Первый раз слышу про такого академика!

–  Вы меня удивляете!
– Борисов возмутился вполне искренне.
– Как можно культурному человеку не знать Благосветлова? Мировая величина!

Лозовой заступился за растрепу:

–  Если ваш Благосветлов занимается узкой отраслью науки и не печатается в популярных журналах, откуда нам его знать…

–  Один из богов современной химии!
– с преподавательским нажимом в голосе произнес Борисов.
– Крупнейший ученый, основатель целой школы. Я говорю совершенно объективно. Когда-то мы были знакомы довольно близко.
– У него против желания вырвался короткий нелепый смешок.
– Конечно, он может меня теперь и не узнать!

–  Между прочим, ты был тогда абсолютно прав, - обеспокоенно вставила Нина.

–  Мед, будь добра, унеси домой!
– громче, чем надо, попросил он ее, желая сказать: «Перестань глядеть на меня такими сочувственными глазами».
– Ужасная штука этот мед, - повернулся Борисов с улыбкой к Лозовому.
– Не столько съешь, сколько испачкаешься…

–  Не забывай… Мед настоятельно рекомендовала Бэлла Васильевна. И Анчуковы советовали… - Под его умоляющим взглядом Нина умолкла наконец, обернула бумажной салфеткой ополовиненную банку меда и поставила на дно кошелки.
– Я в следующий раз что-нибудь из варенья принесу… Вишневое или рябину?