Скор и безопасен путь епископа Войтеха. Миновали Ржев, остался в стороне московский шлях. Ржевский боярин-воевода, прознав, что литовский посол повернул на Дмитров, зачуял неладное и спешно погнал гонца к великому князю Василию с уведомлением.

Князь Юрий приезду литовского посла рад, король Сигизмунд эвона какую честь ему выказал, выше великого князя поставил! Но в душе князя Юрия, однако, смятение. Коли дознается Василий, что наперед его, государя, с послом сносился, не миновать беды.

Спозаранку подхватился Юрий, места себе не найдет, ходит, раздумывает, никак не решится, принимать литовского посла либо нет. Один голос в душе шепчет: «Откажись, пускай на Москву отъезжает». Другой, вкрадчивый, масленый, над первым насмехается, в трусости уличает: «Аль не князь ты и не одного корня с Василием?» — «Хоть и князь, да не великий», — снова твердит первый голос и начинает злить Юрия. Князь трет бледный лоб, откидывает ребром ладони поредевшие волосы. У дверного проема останавливается, подзывает отрока:

— Обеги бояр, пущай после полудня сойдутся. Да пусть не ленятся, дело неотложное. Чаю, наслышаны, посольское.

Отрок проворный, на каблучках крутнулся, и нет его, а Юрий руки за спину и в пол уставился, раздумывает. Пожалуй, верно решил, епископа при боярах выслушать. Ибо о чем речь пойдет меж ними, Юрием и послом, Василию все одно донесут…

Посла принимали в горнице. Хоромина низкая, тесная, не то что кремлевская Грановитая палата.

Бояр — тоже негусто, с десяток по лавкам скучает. И родовитостью они московским думным уступают, и богатством. Но Юрий великому князю подражает, в кресле на деревянном помосте уселся, а литовский епископ перед ним стоит в отдалении, речь держит. Боярам любопытно. В кои годы такое случается, чтоб послы к ним в захудалый Дмитров-город заявлялись.

Хитро плетет речь епископ Войтех. И не от себя сказывает, а от короля. Улещивает князя Юрия: и мудр-де он, и княжение его разумное. Юрий доволен, губы в улыбке кривит.

Развернув свиток, епископ читает:

— «Брате милый, помня житье предков наших, их братство верное, хотим с тобою в любви быть и крестном целовании, приятелю твоему быть приятелем, а неприятелю неприятелем и во всяком твоем деле хотим быть готовы тебе на помощь, готовы для тебя, брата нашего, сами на коня сесть со всеми людьми нашими, хотим стараться о твоем деле все равно как о своем собственном. И если будет твоя добрая воля, захочешь быть с нами в братстве и приязни, немедленно пришли к нам человека доброго, сына боярского; мы перед ним дадим клятву, что будем тебе верным братом и сердечным приятелем до конца жизни».

Склонил голову Войтех, свернул пергамент в свиток. Ближайший боярин подскочил, передал Юрию. Тот задумался. Слаще меда слова посла литовского, но Сигизмунд далеко, а Василий — под боком.

Бояре перешептываются: как ответит князь Юрий литвину? Юрий же на бояр посмотрел, будто у них искал поддержки. Но те очи долу, не желают с князем глазами встречаться.

И тогда Юрий заговорил:

— Королю Сигизмунду приятель я по сердцу и братом желаю называться, видит Бог! — Юрий поднял указательный палец. — Заслал бы к нему боярина на клятвенное целование, да допрежь брата моего, великого князя и государя, не могу поступиться. Коли король с Василием замирится, и я с королем Литовским в мире и добром согласии буду на все лета! Верна ли речь моя, бояре? — Юрий взглядом обвел горницу.

Бояре загалдели:

— Верно речешь, княже!

— Мы литвинам не недруги, но почто их посол с государем Василием Ивановичем самолично не сносится? — выкрикнул молодой лобастый боярин. — Нам смуты меж нашими князьями не надобно!

Юрий покосился на него. Промелькнула мысль: «Вона что, боярин Нефед! А я гадал, кто в Васькиных доносчиках ходит? Вишь, московский радетель выискался!»

Но тут же снова обратился к епископу:

— Слыхал ли, князь Войтех, о чем бояре глаголют? А они голова моя.

Поджал епископ бескровные губы, ничего не промолвил.

Гордо отвесив поклон, оставил горницу.

На псарне смертным боем секли псаря Гриньку. Били за то, что не уберег суку Найдену, околела. Сам великий князь заявился на псарню. Лежит Найдена на соломенной подстилке, застыла. Опустился Василий на корточки, заглянул в остекленевшие глаза, поморщился жалостливо. Потом стремительно поднялся, буркнул угрюмо:

— Каку суку сгубил…

Уставился на челядинцев. А те рады стараться. На Гринькиной спине кожа полопалась, и батоги по мясу хлещут.

Псы кровь чуют, по клеткам мечутся, воют. Гринька кричать перестал, мычит только.

Подошел Василий поближе, подал знак, челядинцы батоги опустили, выжидают. Гринька застонал, приоткрыл глаза, узнал великого князя. Хотел было подняться, напружинился, но тут же ослаб. Василий носком сапога пнул его.

— Упреждал я тя, Гринька, чтоб суку паче ока берег, аль не упреждал? Ну, ответствуй, как государя волю чтишь?

Нахмурился, ждет. А псарь рот открыл, с трудом, превозмогая боль, выговорил неожиданно: