Полыхала пожарами Волынь, заливалась кровью, из цветущей зеленой земли превратилась в кровавое месиво и пепел. Дни и ночи вокруг пылало зарево и текла кровь, больше всего польская. После прихода на Волынь отрядов УПА поляки в панике стали бежать на запад, вокзалы переполнились беженцами.

Много лет спустя из книг и прессы разных стран я узнал, что в 1943 году на Волыни украинскими националистами было убито около 15000 поляков. Некоторые села и населенные пункты вообще перестали существовать. Тысячи поляков были вырезаны в Ковельском, Голобском, Старшевском, Любомльском и Луцком районах. Сжигали хаты, угоняли скот, забирали ценности и продукты.

Тогда мне казалось, что УПА исполняет лишь волю ОУН. Значительно позже из документов я узнал: все, что совершалось нами, националистами и нашими отрядами УПА на оккупированной немцами территории, было частью гитлеровской политики, направленной на жестокое подавление славянских народов, на их разъединение, разжигание между ними вражды и междоусобиц. Я даже выписал себе из одной книги слова Гитлера: «Наша политика по отношению к народам, которые населяют широкие просторы России, должна состоять в том, чтобы поощрять любую форму разногласий и раскола». А вот что сказал на съезде нацистской партии генерал-губернатор Г. Франк, непосредственно осуществлявший указания Гитлера: «В интересах германской политики следует поддерживать напряженные отношения между поляками и украинцами. Те 4 или 5 млн. украинцев, которые живут здесь, очень важны как противовес по отношению к полякам. Поэтому я всегда стараюсь поддерживать среди них любым способом политически удовлетворительное настроение, чтобы упредить их объединение с поляками».

Знал ли об этой политике наших «союзников» пан Вапнярский-Бошик? Думаю, что знал, как знали и все руководители ОУН, и бандеровцы, и мельниковцы. Не знали только те, что пониже, чьими руками совершалось это зло. Не знал об этом и я, политический воспитатель, проводящий в массы националистическую политику ОУН...

Ко мне в кабинет поднимается Джулия — я слышу ее шаги.

— Уля,— так впервые назвала она меня почти сорок лет тому назад, когда была еще ребенком, так зовет и по сей час,— представляешь, стали выбирать для кошечки имя, но, оказывается, этого нельзя делать, пока не произведут ей операцию. Сказали соседи, так положено по местным законам.

— Что же мне — прямо сию минуту кастрировать ее? — раздраженно отвечаю я, захлопываю книгу и тут же злюсь на себя за это — я не отметил в толстой книге то место, которое хотел выписать, теперь полдня уйдет на то, чтобы снова отыскать его, а времени у меня так мало.

— Да, сейчас же кастрировать,— приняв мою реплику за безоговорочное согласие, обрадованно говорит Джулия.— Приехал Тарас, у него есть несколько часов свободного времени, он мотается по городу по делам фирмы, и он согласился отвезти тебя к ветеринару.

Мне хочется крикнуть ей, моей доброй и любимой Джулии, что сейчас я занят, остановился на очень важном для меня месте, где речь идет о трагедии людей, но разве она поймет меня? Придется долго все объяснять, она добра и сентиментальна, будет ахать и сочувствовать, даже всплакнет, когда я ей расскажу о четырех польских детишках, которые лежали застреленные рядом со своими родителями, но все равно наш разговор закончится тем же, с чего начался. «Как же быть с кошечкой?» — спросит она, вытирая слезы.

Я резко поднимаюсь из-за стола.

— Где Тарас?

— Доедает спагетти, сейчас выпьет кофе — и готов.

Спускаюсь вниз, Тарас из большой чашки мелкими глотками отхлебывает кофе, глаза его полузакрыты от наслаждения, голова откинута на спинку стула. Увидев меня, он, не меняя положения, говорит, чередуя слова с глотками кофе:

— Вообще, папа, должен тебе признаться, наш приблудыш — презабавная кошечка, и я рад, если она приживется у нас. Однако сейчас самая большая проблема вырвать ее из цепких объятий твоей внучки. У меня мало времени, поэтому даю тебе на эту операцию одну-две минуты.

— Почему именно мне? — возмущаюсь я, глядя, как Юнь нежно поглаживает мурлыкающую кошечку.

— Потому что, как тебе известно, я не терплю женских слез, а истерик тем более...— глядя на дочь, отвечает Тарас.

— Как будто я их терплю,— ворчу я, но понимаю: разговоры бесполезны, только зря убьем время. На душе у меня потеплело — все в доме, в том числе и сын, знают: никого так не любит и не слушается Юнь, как меня; а все потому, что она умненькая девчушка, умеющая разобраться, кто обманывает, а кто говорит правду и всегда бывает с ней справделив. Мне и сейчас не хочется обманывать ее, и я говорю:

— Юнь, моя дорогая, пора кошечку везти к врачу, иначе ее заберут у нас.

— Почему?

— Потому, что кошечкам, как и людям, нужна прививка, нужно записать ее в книгу.

— Зачем?

— Чтобы все знали, где она живет и кто у нее хозяйка. Мы так в книге и запишем — ее хозяйка Курчак Жунь Юнь.

— А без кошечки разве нельзя записать?

— Кто же нам поверит, если мы не принесем ее?! Скажут, выдумали вы все, никакой кошечки у вас нет.

Жунь Юнь подумала, сморщив по-взрослому свой узкий лобик, погладила котенка и протянула его мне.