Как-то он спросил:

— Улас, куда девался тот доктор, которого твоя жена приводила ко мне, когда я лежал у вас хворый?

— Пан Сцыба?

— Он самый.

— Если его ни наши, ни немцы не укокошили...

Вапнярский раздраженно перебил меня:

— Нет, он жив. Когда в их селе совершалась акция, Стах по моему распоряжению проследил, чтобы ни его, ни членов его семьи не тронули.

— Неужели даже сам Стах не может найти его следов?

— Даже сам Стах... Доктор с семьей куда-то выехал, а куда — поляки не говорят. Может, ты как-то узнаешь через Галю? К ней, я слыхал, поляки относятся с доверием. Они ведь не знают, что ты здесь.

— Попробую.— Я поглядел на Вапнярского, ожидая, что он скажет, зачем ему доктор. Заболел? Но на больного он не был похож, выглядел бодрее обычного, и я спросил: — Он нужен лично вам?

— Да, лично мне,— пряча глаза, ответил Вапнярский.

— Секрет?

— Для всех, кроме тебя. Я заразился. А Сцыба по этим делам специалист. Одно время он работал в Закарпатье, еще в тридцатые годы, когда панки неукраинского происхождения сотнями заражали наших девчат. Целая эпидемия была. Он тогда здорово помог.

В очередной приход к Гале я попросил ее узнать местонахождение доктора; оказалось, он живет с семьей неподалеку от нашего села, в небольшом городке, который находится под охраной польской полиции. Не помню уже, как там было, то ли сам Вапнярский ездил к пану Сцыбе, то ли того привозили в лагерь, но наш куренной вылечился, и вскоре, подвыпив, говорил мне:

— Я, Улас, человек неженатый, а природа требует своего, вот и берешь первую попавшуюся. На постоянную нет времени, да и нельзя профессиональным борцам-революционерам иметь глубокую привязанность, слишком большая роскошь. И, знаешь, все сходило с рук, бог был милостив ко мне, каждый раз напасть меня миновала. С кем только я не был! А тут во время одной акции взяли девушку, пряталась в погребе. Такая недотрога, такая цыпочка... Я вроде даже влюбился. Приказал никому ее не трогать, ничего плохого ей не делать. А ей сказал: если хочешь остаться в живых, позабавь старика. «Нет, нет, лучше смерть!» — кричала она. Мог бы взять ее, конечно, силой, как это делают мои хлопцы, но хотелось ласки, чего-то чистого, целомудренного... Стояли мы в том селении целую неделю; каждый день я уводил ее из-под стражи на прогулки, гуляли в лесу, говорили о поэзии. Она украинского не знала, даже из Леси Украинки ни одной строчки, зато из москалей шпарила все подряд. И знаешь, это не помешало нам понять друг друга, проникнуться взаимными чувствами. Представь себе, она полюбила меня и в таком любовном экстазе отдалась, что вспоминать страшно. Когда мы уходили, я приказал отпустить ее. О, как я потом жалел! Через несколько дней я понял, что она меня заразила. Проклятая москалька, и тут не обошлось без дикарской подлости!

Вапнярский даже зубами заскрежетал. Я глядел на него сочувственно, я верил ему. А через несколько дней мы случайно заговорили на эту же тему с Петром Стахом. Я осторожно выспросил у него о той москальке. Петро вначале ничего не понял, а когда я ему все рассказал, он так расхохотался, что я больше и не видел, чтобы он когда-нибудь так смеялся.

— Москалька!..— давясь от смеха, едва не катался по земле Стах.— Ну и фантазер пан куренной! Да мы и в глаза-то такой не видели! Это он на той шлендре подхватил, мадьярке-певичке. С кем только она не таскалась — и с немцами, и с поляками, и с нашими. Он пробыл с ней целую неделю; тогда же и обнаружил, что подцепил болячку. Она клялась, что не знала об этом, я сам ее допрашивал,— с кем была до нашего куренного, пристрелить хотел гада. Так она как начала перечислять мне всех, кого за последние дни осчастливила,— у меня и патронов бы на них не хватило, ниточка вилась чуть ли не до самого Гиммлера, который приезжал в эти места...

Так я узнал, что этот крупный недюжинный человек,— во всяком случае, тогда для меня он был именно таким,— иногда может врать по мелочам. И от этого мне стало как-то не по себе...

17.

Иногда я беру с собой Жунь Юнь в Гай-парк,— в те дни, когда Джулия занята; обычно она покупает овощи, ходит с небольшой тележкой по недорогим лавчонкам зеленщиков на Санта-Клер, бойко торгуется. Со стороны может показаться, что клиентка и хозяин лавки ругаются, а это у них, у итальянцев, такой тон. Скупившись, Джулия не спешит домой, у нее в итальянском квартале чуть ли не в каждой лавчонке земляки и близкие знакомые, а Санта-Клер улица длинная, пока всех обойдет да выслушает все новости и местные сплетни, которых в итальянской общине столько, сколько и самих семей,— домой возвращается вечером, наароматизированная апельсиновым соком и кофе — угощениями щедрых сородичей. Я снисходительно отношусь к таким вояжам Джулии, никогда не обижаюсь из-за ее долгого отсутствия, и когда в очередной раз она, вынимая из чулана свою тележку для овощей, говорит, что на часок отлучится, я уже готовлю себя к тому, что мне быть придется с внучкой добрых полдня. Ни писать, ни малевать я с Юнь не могу, читать с ней тоже трудно. Не смотреть же мне телевизор,— это Джулия может сидеть перед экраном с утра до вечера; Юнь в этом отношении не далеко ушла от своей бабушки, я же не даю долго смотреть телевизор — для детей это вредно. Поэтому обычно куда-нибудь с ней ухожу, конечно, если хорошая погода и внучка здорова. А в этот день подвернулась деловая встреча, если можно так сказать,— позвонил приятель и сообщил, что из Австралии приехали два моих земляка-волынянина, интересуются мемуарами и картинами о нашей родине. Всех, кто имеет к этому хоть какое-нибудь отношение, они просят явиться в Гай-парк, встречу назначено в кафе или рядом с ним у столиков; прийти желательно не позже десяти утра. Это время меня устраивало; я накормил Юнь, захватил с собой сумку с пакетиками сока и бумажными пеленками, посадил внучку в коляску, и мы поехали по малолюдным тротуарам. От нас до парка полчаса ходьбы.

Гай-парк, приличный кусок цветущей земли над озером, в свое время был подарен жителям Торонто владетельной, но бездетной супружеской четой англичан, которым муниципалитет в этом парке поставил памятник. Холмистый плац расположен над озером; под тенью широколистых, в два-три обхвата кленов залегли прекрасные травянистые лужайки и газоны, где можно не только ходить, но и полежать не возбраняется. В ближних кварталах поселилось много украинцев, и в парке, особенно днем, слышна больше украинская речь, чем английская. По воскресеньям под кленами можно встретить целые семьи, уютно расположившиеся на газонной стриженой траве; рядом с ними — развернутые кульки с завтраками, меж которых нет-нет, да и взблеснет горлышко бутылки, невесть откуда взявшейся — в провинции Онтарио сухой закон, и распивать спиртное в общественных местах запрещено. На взгорке, в самом углу парка — кафе; рядом среди высоких кустов притаились столики и скамейки, где собираются украинцы, как правило, это люди пенсионного возраста, они стучат в домино или играют в подкидного, точь-в-точь как где-нибудь в довоенном Ковеле или в каком-нибудь Козельце. Здесь даже те же самые выражения и восклицания: «черви козырь, туз играет, дед ворчит, а баба лает»; «тю-тю-тю, пан Иван»; «тю-тю-тю, пан Степан...» Только вот слово «пан» перед войной из речи людей на Украине выпало и забылось; здесь же у нас все «паны» — пан Иван, пан Степан, на западный лад, по отчеству никого не называют, считают, что это москальские традиции — называть друг друга по отчеству. Как-то я, привыкший перечить и спорить, заметил, мол, все это чепуха и слепое подражание Западу, наши предки называли друг друга по отчеству, если хотели подчеркнуть уважительность к человеку, и привел пример из древнерусского литературного памятника «Слова о полку Игореве» : «Не лепо ли ны бяше, братия, начати старые словесы трудных повестей о полку Игореве, Игоре Святославиче». Все как воды в рот набрали — промолчали.

В этом парке у центральной аллеи есть памятник Лесе Украинке, поставленный нами, украинцами; проходя мимо, я всегда хоть на миг останавливаюсь у него, едва заметно, чтобы не вызвать удивления у непосвященных, кланяюсь ему; Жунь Юнь тоже кланяется; страшно наблюдательная девчушка и любит подражать, как обезьянка. Вопросы у нее тоже всегда неожиданные. Она бывала со мной на кладбище, видела надгробные памятники, я объяснял ей, зачем они, наверное, поэтому она и спросила:

— Это твоя мама, дедушка?

— Это мама всех наших поэтов, Юнь,— растроганно ответил я.

— А ей не больно быть каменной?

На такие вопросы я отвечать не умею, молчу, тем более, что меня уже заметили, машут руками, зовут к себе на террасу кафе. Подходим. Приятели знакомят меня с земляками из Австралии, приглашают за столик, уставленный круглыми бутылочками с пивом и чашками с кофе. К моей удаче, я тут не один с внучкой, кто-то привел девчушку года на два постарше моей, и та уводит Юнь играть. Один из моих земляков, высокий, средних лет мужчина с большим грустным лицом, взбугренным и порезанным морщинами, был молчалив, сидел в стороне и мелкими глотками пил кофе, как бы приглядывался ко мне, скорее всего, терпеливо ожидал, когда случится возможность поговорить со мной, потому что второй австралиец атаковал меня, едва я ступил на террасу. Был он розовощек, моложав лицом, но непомерно толст; широкие штаны, видимо, шились на заказ и напоминали выглаженные шаровары; ворот рубашки тоже не сходился; но, несмотря на свой вес, пан Микола Маланюк, так мне его представили, был подвижен и энергичен, казалось, он не мог усидеть на месте, все время привставал, подергивал плечами, размахивал руками и говорил так напористо и страстно, будто все тут собрались только для того, чтобы возражать ему или спорить с ним.