Без преувеличения скажу, на каждой встрече, посвященной Николаю Островскому, я получал такой заряд бодрости и вдохновения, что домой возвращался «на крыльях» и долго оставался под впечатлением, рожденным атмосферой, которой жила аудитория.

…Думаю, уже наступило время для «исповеди» о прожитом и пережитом, о том, что радует и огорчает, о том, что завещаю тем, кто идет вслед. Дай Бог, чтобы оправдались строки, прозвучавшие в кинофильме «И это все о нем»:

…Жизнь сложилась так, что мне каждодневно приходилось находиться «в людях»: «сеять разумное, доброе, вечное». В сфере моей деятельности было идейно-политическое, патриотическое и нравственное просвещение и воспитание людей. Но это было потом, когда жизнь моя вошла в пору зрелости.

После знакомства с Островским-Корчагиным на «дозревание» оставалось еще целых шесть лет. В том самом 1937 году, когда была прочитана «Как закалялась сталь», я учился в четвертом классе. Был избран председателем совета пионерской дружины семилетней школы № 2 города Барвенково Харьковской области на Левобережной Украине, где я родился и рос. На одном из первых заседаний совета дружины я рассказал о прочитанной книге Николая Островского «Как закалялась сталь» и предложил каждому активисту прочесть и подумать, как можно отразить ее в работе пионерской дружины.

В том же учебном году, весной 1938 года я прошел сквозь первое испытание на верность Корчагину. Возник «конфликт» с мамой на религиозной почве. Сколько знаю, мама никогда не была фанатично религиозной, «набожной». Просто в душе у нее сохранялась вера в Божественную силу, и она, уважая старших, хотела в семье сохранить традиции верующих, почитание церковных «атрибутов» и религиозных праздников. В углу нашей хаты в расшитых рушниках висели иконы; мама изредка отвешивала им поклоны, скупо, почти украдкой, крестилась. Отец вообще никоим образом не обозначал себя верующим; был, в моем представлении, «сознательным» безбожником. Хотя ни о вере, ни о неверии в Бога никогда не говорил…

Став октябренком, а затем пионером, я строго выполнял заповеди юного ленинца, больше того, становился активным, «воинствующим безбожником». Решающую роль здесь сыграли учителя и книги. Такие, к примеру, как «Хиба ревуть волы як ясли повни» (Михаила Коцюбинского), где голодный мальчишка по имени Чипка повыкалывал «бозе» ножом глаза, чтобы тот не увидел и не донес матери, как Чипка отломил кусочек хлеба. Это был первый урок активного атеистического воспитания.

Особую же роль в моем окончательном разрыве с религией, с верой в Бога, сыграл Павка Корчагин, насыпавший махры в поповское тесто и жестоко избитый церковным проповедником. Путь от пристрастия к церковно-праздничным угощениям до активного отрешения от всего, что связано с «религиозно-церковным дурманом», был пройден мною стремительно.

Но это еще не была ненависть. Она пришла ко мне утром в первый день Поста 1938 года.

…За несколько дней до этого у нас было заседание совета школьной пионерской дружины. На нем был дан «бой» тем пионерам, которые в дни зимних церковных праздников участвовали в старомодных обрядах, и тем самым позорили звание пионера, бросали тень на всю пионерскую дружину и, в целом, на школу. Тогда это было не просто «крамольным», а политически вредным. И потому совет дружины предупредил всех пионеров о строгой ответственности за повторение подобных поступков, вплоть до исключения из пионеров.

И вот наступило утро первого дня «злополучного» Поста. Мой соученик-одноклассник и тезка Ваня Железняк постучал в дверь и, войдя в хату, протянул маме тарелочку с яблоками и сказал: «Здравствуйте! Поздравляю вас с Постом».

Это была в моем восприятии неприглядная провокация. Мама тепло поблагодарила его, угостила конфетами и тут же обратилась ко мне: «Одевайся. Возьми этот узелок с угощением, пойди к Железнякам и тоже поздравь их с Постом».

Я сразу же решительно ответил: «Нет! Я не пойду!». И тут началось. Маруся (сестра) была в школе, в первой смене. Отец работал в Донбассе и только один-два раза в месяц приезжал домой. Это «осложнило» мое положение и способствовало разыгравшейся «драме».

Никогда, ни до этого дня, ни после я не видел маму такой жестокой… В ход пошли не только руки и ноги в сапогах, но и палка, и доска, и все, что попало в руки. Пытался вырваться и убежать, но это не удалось. Мама настаивала на своем. Я стоял на своем: «Нет и нет! Я – пионер, председатель совета пионерской дружины. Не могу и не пойду». Но эти доводы не возымели никакого действия. Мама раскалилась до крайности. Решив добиться своего, она со словами «сукин сын», «подлюка»! бросилась к топору. Я воспользовался этим мгновением и выскочил на улицу. Брошенный вслед топор не задел меня. Но и без того я был в состоянии крайнего изнеможения: кровили голова, лицо, спина, руки, ноги; сорочка разорвана в клочья; штаны в грязи и в крови порваны в поясе, их надо было держать руками. Отчаяние достигло предела, я не мог найти разумного решения: бежать? но куда? Покончить с жизнью? Но как?

Первым чувством была безысходность. Я видел единственный выход – уйти из жизни. Когда мать куда-то ушла со двора, я подкрался к выбитому окну и дотянулся до кухонного ножа. Также незаметно спрятался в сарае. Залез на сеновал и, наревевшись до изнеможения, попытался вогнать нож в грудь, в районе сердца. Но обессиленные, дрожащие руки не подчинились воле. Нож уперся в ребро. И «найденный выход» из создавшегося положения остался нереализованным.

Зарывшись в сено, измученный, задремал. Но уснуть не давало ноющее, избитое, израненное тело. Постепенно пришел в себя и устыдился своей недавней слабости: уйти из жизни из-за такого пустяка, как избиение матерью. Строгим судьей встал передо мною мужественный Павел Корчагин: «Шлепнуть себя каждый дурак сумеет… Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить – шлепайся… А ты попробовал эту жизнь победить?»