— Так ведь никогда досель загодя я не делал, батюшка...

— Не де-елал, — передразнил Нечай. — Никогда досель великий князь самолично не спускался. Пиши, чего пялишься?

— Пишу, пишу, — сел за ларь писец, выбирая перо. Наморщил лоб. — Что писать-то, благодетель?..

Степан усмехнулся, почувствовав, как дрожь ушла из сердца, холодок растаял, и вздохнулось свободнее, легче.

— Что всегда пишешь, будто впервой, — ответил Нечай, почёсывая бородёнку и поглядывая на Степана.

— Ох, грехи наши, — вздохнул писарь, макнул перо в чернильницу и заскрипел, диктуя сам себе: — «Лета от сотворения мира шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмого [59] Дмитрий Иванович, великий князь Московский, Владимирский, князь Угличский, Галицкий и прочая, прочая...»

Степан откинулся на лавке и упёрся взглядом в нависающий свод, а писец продолжал бубнить:

— «...Призвал на суд стольника своего Степана Рязанца по просьбишке епископа рязанского владыки Василия...»

Нечай встрепенулся, вскочил, подбежал с нежданной лёгкостью и остановил писца:

— Ты что, никак, белены объелся! Нешто епископ обращается с просьбишкой?

Писец торопливо закивал, засопел виновато, скобля написанное. Противный звук повис в недвижном воздухе подвала. Закончив счищать, глянул на лист пергамена на свет, поводил ногтем по чистому месту, наводя лоск, заискивающе посмотрел на Нечая и сказал раздельно и внятно, но с вопросительной интонацией:

— По велению епископа рязанского?

— Час от часу не легче, — перебил Нечай. — Рази епископ рязанский может повелевать великому князю, да ещё московскому?

— Ох, прости, благодетель... — Писец страдальчески сморщился, потёр рукою лоб: — Со вчерашнего голова, будто улей, гудит. Может, ещё есть время, — я бы сбегал, хлебнул медку, похмелился...

— Вот я тебя сейчас батогами похмелю! Пиши: по жалобе!

Грозные слова Нечая не вязались с помягчевшим голосом. Степан подумал: «Как же всё-таки на Руси завелось, что похмелье не в укор, а в оправдание?» Задумавшись, он опять вперил взгляд в нависающий свод, а когда взглянул на писца и старика, то с удивлением обнаружил, что они как бы приостановили какое-то действо, разыгрываемое для него, Степана. Чтобы не пропустил по невнимательности ни слова — мысль мелькнула, но додумать он не успел, потому что, поймав его взгляд, Нечай ткнул костяшками пальцев в темя писца, тот дёрнулся, охнул и, словно нерадивый ученик, вспоминающий от тычка урок, спросил:

— А что его, стольника, ждёт-то, благодетель?

Нечай словно ждал этого вопроса:

— Если подтвердит, признает, что виновен, то ждёт его тяжкое наказание! Великий князь в гневе несдержан!

Писец согласно закивал.

— Неужто казнят, если сознается бедолага-стольник?

— Казнить — нет, оно не по-божески, да и не водится того на Москве. Великий князь наш по Русской Правде живёт. А вот заточить навечно может.

— Это, выходит, по-божески?

— Ежели признает вину на себе. А не признает — тут воля княжеская. Может и миловать, всё в его руке.

— Князь у нас строг, да отходчив, — сказал писец и, склонившись над листом, проворно и уверенно заполнил его, словно не он и спрашивал, что да как писать. Отложил перо, сощурился, поглядел на Нечая, склонив по-птичьи голову набок, и заговорил уже иначе — неторопливо, задумчиво, как бы беседуя:

— Я вот думаю — чего бы это стольнику монашек красть? Иль мало на Москве жёнок, девок весёлых, вдовушек жарких? Вон их сколько после Куликовой-то битвы безмужних. Только мигни — так и летят к тебе лебёдушки, утешения ищут, прости нам, Господи, грехи наши, успокоения и душе, и плоти...

— Утешитель, — вдруг подал голос из дальнего угла палач. О нём Степан успел забыть, опять в груди что-то дрогнуло и застучало.

— А то, — ответил писец. — Ты не гляди, что телом я хил. В ночи я лев рыкающий, хе-хе... Сухое дерево в сук растёт.

Слова скабрёзные, и повадка, и весь облик писца так разительно переменились, что Степан подумал: нет, не случаен разговор Нечая с писцом о его, стольниковой, судьбе. «Если признается — виновен, не признает вину — в княжьей воле...» Это был явный знак, перст указующий. Только кому, с какой целью? Задумавшись, Степан не слышал шутливой перебранки палача и писца, не заметил и того, что вдруг они умолкли: на лестнице, ведущей в подвал, раздались тяжёлые, уверенные шаги.

Вошёл великий князь Дмитрий Иванович Московский. Все встали, поклонились. Степан ждал, что за великим князем появится кто-либо из ближних бояр, но никто больше не спускался. Это отметилось в сознании как странное, однако осмыслить Степан не успел, потому что Дмитрий Иванович подошёл к Нечаю, о чём-то негромко спросил, тот, выпрямившись, метнул взгляд на Степана и так же негромко ответил. Князь кивнул утвердительно, движением руки отослал Нечая и писца в тёмный угол к палачу, а сам подошёл к Степану и положил ему руку на плечо, усаживая на лавку. Сел и сам.