Шрифт:
— Чем? Когда?
— Когда промолчал, не растолковал, почему налетел на Рязань.
— Какое же тут оскорбление?
— Сейчас объясню, стольник. Скажи ты, почему Рязань на твой налёт не жаловалась? Почему тебя не в вооружённом набеге обвинила, а всего лишь в похищении монашенки?
— Святые отцы взъярились.
— Будто до тебя монашек из монастырей не крали на Руси! Эх, нелепый ты человек... Ты полагал, что не взволнует Дмитрия Ивановича судьба его соратников. А Рязань понимала: не спустил бы ей великий князь избиение героев Куликова поля. Понимала и молчала о твоём налёте, говорила лишь о том, что ты в монастырь, как лиса в курятник, полез... Нет, не спустил бы им великий князь. Ты его своим недоверием оскорбил!
Степан опустил голову на руки.
— Вот и выходит, что ты сам себя дважды к вечному заключению приговорил. В первый раз, когда в великого князя не поверил, допустил в мыслях, что предаст он боевых друзей, а второй, когда, увидав бабу, вину признал. А тебе великий князь ещё и книги шлёт, и тулупчик для тепла! Хе-хе, жизнь-то штука хитрая... — И, по своему обыкновению не договорив, Нечай ушёл.
Степан сидел неподвижно. Как хорошо, что никто не мог сейчас видеть его лица. Щёки, наверное, пламенем горят от стыда. Действительно, он оскорбил великого князя неверием. Какое-то время Степан не мог отделаться от этой мысли, потом вдруг почувствовал, что впервые за все эти дни вспоминает о Дмитрии с той любовью, с которой думал о нём прежде всего, и что к любви этой примешивается чувство вины, раскаяния и ярости на самого себя. Он поднялся, взял перо, заточил, и — словно весной прорвало половодьем ледяной завал на реке — потекли строки:
Тогда Дмитрий Иванович Вступил в стремя золотое, Взял меч в правую руку И сказал брату Владимиру Андреевичу: «Воеводы у нас крепкие, Дружина испытанная, А кони под нами борзые, А доспехи на нас золочёные, Шлемы черкасские, щиты московские, Сулицы немецкие, кинжалы фряжские. Мечи русские, булатные. А дороги нами разведаны, Мосты возведены, Воины рвутся голову положить За землю родимую! Себе чести добыть, Руси — славу!»Степан писал, и подвал словно наполнился шумом боя: ржали кони, звенели мечи, стонали раненые, призывно кричали воеводы и сотники.
Затрещали копья калёные, Зазвенели доспехи злачёные, Застучали щиты червлёные, Загремели мечи булатные О шеломы хиновские В битве на поле Куликовом, На реке Непрядве за Доном! На рассвете щуры жалобно запели У Коломны, на городской стене; То не щуры жалобно запели, То восплакались жёны, причитаючи: «О, Москва-река быстрая, Зачем унесла ты на своих волнах Мужей наших в поле незнаемое?» Причитали они, приговаривали: «Можешь ты, великий князь, Днепр вёслами перегородить, Дон шеломами вычерпать, Речку Мечу татарскими трупами запрудить! Так замкни, государь, Оку-реку, Чтоб поганые к нам бы не шастали! Уже наши мужья от ратей истружены... Уж и Диво плачет под саблями, Витязи русские изранены...» Тогда нукнул Владимир Андреевич, Поскакал во главе своего полка На поганых ордынцев, Молотя урожай Цепами булатными! Красна земля под копытами — кровью полита. Бела земля под копытами — костьми засеяна, Только кровь-то всё больше татарская, Только кости всё больше — ордынские... Кликнуло Диво по Русской земле, Возвестило славу победную!Листы исписанного пергамена усеяли пол вокруг ларя. Степан писал не разгибаясь. Он вдруг вспомнил, что ни слова не сказал о чернеце Пересвете, может, потому, что, стоя за передовым полком, сам не видел его боя с Челибеем? Он стал вписывать строки о нём, об Ослябе.
Всё медленнее ходила рука по пергамену, с трудом ложились строчки:
А в Рязанской земле запустенье и скорбь: Ни пахари в поле не кличут, Ни пастухи на рожках не гудят, Только вороны грают над трупами, Да деревья к земле горем согнуты... Нету славы Олегу-отступнику!Степан задумался, зачеркнул последнюю строку и стал перечислять убиенных на Куликовом поле, почти не заботясь о песенности этого краткого синодика: Вельяминов, Мелик, Бренк...
...Утром пришёл Нечай. Чадил светильник, десятки исписанных листов пергамена устилали пол. Старик на цыпочках подошёл к ларю, поправил фитиль, поставил узелок с едой. Взял один лист, прочитал и стал торопливо собирать всё, что валялось вокруг и лежало на ларе, опасливо поглядывая на крепко спавшего Степана. Собрав, сунул за пазуху и вышел, заперев засов без обычного стука.
Степан спал и тогда, когда вновь открылась дверь и в подвал вошёл Дмитрий Иванович. За ним семенил Нечай с факелом. Князь сел рядом со спящим. Нечай поставил факел в гнездо и выскользнул за дверь.
Дмитрий Иванович посмотрел на Степана, потом вздохнул и положил тяжёлую ладонь ему на голову:
— Вставай!
Степан поднял голову, повёл глазами вокруг, ничего со сна не соображая, увидел великого князя, но снова опустил голову, закрыл глаза.
— Вставай! — повторил Дмитрий Иванович.
Степан ошалело вскочил, затряс головой. Он огляделся и, не увидев ни одного листа пергамена, хрипло спросил:
— Где они? Упёр этот аспид? Подстерёг?
— Не упёр, а отнёс князю Боброку. Тот прочитал — пришёл ко мне. Я прочитал — к тебе! — Великий князь произнёс медленно, будто читал по написанному: — «Задонщина великого князя московского Дмитрия Ивановича Донского». Хорошо!
— Название — отсебятина Нечаева, — буркнул Степан. — Я не успел надписать. Хотел так: «Слово о полку Дмитриеве, Дмитрия Ивановича, внука Невского, против Мамая поганого на поле Куликовом».