Нечай показал Степану берестяной короб, открыл, вынул пергаменные листы, пучок заточенных перьев и разложил всё, словно торговец на базаре. Степан вскочил, схватил пергамен, стал неистово совать в руки Нечаю.

— Унеси, унеси! Сказал же я князю, что не писать мне здесь! — повторял с непонятной самому себе злостью, а в голове стучало: «Как на Воже-реке...»

— Не велено, — попятился Нечай, пряча руки за спину, — не могу я нарушить княжеское слово.

Степан швырнул листы на пол и стал топтать их, приговаривая:

— Змий лукавый, змий соблазный, змий ползучий...

Так же неожиданно, как появилась, злость утихла. Он побрёл к своей лавке, нагнулся, поднял тулуп, набросил и сел, шурша соломой.

Нечай собрал пергамен, приговаривая:

— Чего добро-то зря портить? Небось телёночек когда-то по травке бегал, брыкался от полноты жизни, матку сосал. Первыми рожками-пупырышками с другими телятками бодался, а его промеж этих рожек — хрясь! Мясо в щи, ножки на холодное, а кожу дубили умельцы, скоблили, тянули, белили, чтобы она, став пергаменом, мудрое слово на себя приняла и тем самым телёночка-то, несмышлёныша невинного, бессмертным сделала. А ты — пятой давишь.

— Изыди, сатана, — вяло сказал Степан.

— Сатана в тебе, а во мне кротость, — ответил Нечай примирительно и пошёл к двери.

Степан хотел спросить старика, как часто тот будет приходить, но помешала гордость. Он дождался, пока лязгнул засов с той стороны двери, встал, подошёл к ларю. Потянулся было к книгам, но сдержал себя, сел есть. Репа была ещё тёплой, луку Нечай принёс изобильно, вода оказалась тут же, в корчажке, и была на диво вкусной. Степан спохватился, лишь когда в миске ничего не осталось.

«Кто его знает, на весь день это или нет», — он отложил мягкий, духовитый хлеб в сторону. Но не удержался, отломил корочку, прожевал и потянулся наконец за книгами. Псалтирь, «Изборник» Святослава Черниговского, «Изборник» Ярослава Владимирского. А вот и книжечка в четверть листа, не одетая в переплёт... Он взял её и, не глядя, произнёс на память строки:

Потом раскрыл книгу, проверил себя — память удержала всё слово в слово. Ещё в самый первый раз, читая повесть, он поразился, с какой страстностью, с каким задором неведомый Певец утверждает своё право идти в песнетворчестве не торными путями, отказывается от канонов, установленных другими, даже такими прославленными, как вещий Боян...

Степан задумался: а как сказал бы он сам всё это сегодня, нынешним языком? Слова с трудом отыскивались, устанавливаясь в стройный ряд:

Последняя строчка никак не задавалась. Он менял её в мыслях по-всякому, потом отбросил на время и принялся перелистывать книгу. Оказалось, многие места он помнил наизусть, хотя и читал «Слово», кажется, сотню лет назад, ещё в той, счастливой жизни...

До Твери беглецы добирались целых десять дней. Опасаясь погони, Юшка избегал больших дорог и выспрашивал в деревнях, можно ли проехать лесом.

Выпал первый снежок, растаял, дороги развезло. Ночевать просились в избы, но людей пугал замызганный вид трёх мужиков, неизвестно откуда взявшихся и куда следующих. Так что кормить — кормили, а ночевать не оставляли. Надо было Алёне и Пригоде переодеться в женское платье, но Юшка не велел, полагал, что ещё не так далеко ушли, могут опознать.

Только когда добрались до Твери, увидели монастырь, вздохнули с облегчением и споро переоделись.

Устроились на монастырском подворье — попарились, поели и два дня проспали беспробудно.

Добрая стряпуха, баба необъятных размеров, вечно что-то жующая, окружённая кучей своих и чужих детишек, забавно окающая, с охотой приняла их под своё покровительство.

Пригода и Юшка лихо уплетали вкусную стряпню, дивясь на Алёну, которая, едва дотронувшись до еды, сразу же отворачивалась, говоря, что сыта и есть вовсе не хочет. Стряпуха поначалу обижалась, но когда на третий день за ужином Алёну чуть не наизнанку вывернуло, сразу смекнула: