Прихотливы пути народной любви. Приязнь рязанцев к князю Олегу сохранилась на века, вплоть до нынешнего времени, вопреки всему тому, что написали мудрые летописцы, а за ними вослед и историки, вопреки расхожим определениям «предатель» и «перевёртыш ».

Осенью 1353 года проезжие купцы рассказывали, что у соседей, в Москве, князь Иван Иванович посадил наследника, трёхлетнего Дмитрия, на коня. Казалось, не бог весть какая новость: бывало, и двухлетних княжичей стригли и сажали на коней. Но по каким-то непонятным Олегу соображениям ближние бояре вдруг, словно сговорившись, принялись твердить: пришла пора Олегу ехать в Сарай за ярлыком, и так, мол, припозднился. И ярлык надлежало просить, ссылаясь на права отчины и дедины на великое рязанское княжение, не жалея серебра и подарков.

Истинным великим княжеским престолом на Руси с незапамятных времён считался киевский стол.

В середине двенадцатого века, при Святославе Всеволодовиче, этот высокий титул закрепился и за черниговскими князьями, благо ходили у них под рукой в огромном Черниговском государстве многие десятки больших и малых удельных князей. В числе их были прославленные русскими летописями и былинами Игорь Северский и Буй-Тур Всеволод Курский. И всё-таки черниговский великий князь оставался младшим по отношению к киевскому.

Юрий Долгорукий, всю жизнь стремившийся к заветному киевскому престолу и мимоходом создавший огромное Залесское государство [8] , самозванством не тешился. Ни суздальский, ни владимирский столы он великими не считал. Правда, став великим князем киевским, как бы увёз этот титул на север. И только Всеволод Большое Гнездо прочно закрепил за владыками Залесского края [9] титул великих, хотя они всё ещё считались подручными по отношению к киевскому князю, давно утратившему и силу, и власть в Залесье и на Новгородчине. Трудно сказать, кто раньше стал вслед за Всеволодом называть себя великим — рязанский или тверской князья, но уже двоюродный и родной деды Олега, Коротопол и Александр, в грамотах иначе чем «великие» не назывались. Но одно дело называться, а другое — получить ханский ярлык на великое княжение. Так что спора о необходимости совершить смертельно опасную поездку в Орду не возникло, если не считать слёз и просьб матери Олега.

Зато спорили до хрипоты и в думе, и в княжеском тереме, как ехать. Верхами ли через Дикое поле — путём быстрым, но полным опасностей — или же сплавляться по рекам — вначале по родной Оке, затем от Нижнего Новгорода вниз по Волге.

Наконец решили — по воде, тем паче что зарядили осенние дожди и по высокой воде вполне можно было добраться до Сарая прежде, чем встанут Ока и верхняя Волга.

Обратно же, если Бог даст удачу, можно было ехать и верхами по зимней степи, прикупив в Орде татарских коней, привычных к долгим пробежкам по снегу и приученных добывать себе корм из-под наста.

А ежели не даст Бог... Но о том думать не хотелось.

Ещё была свежа в памяти смерть Романа Рязанского, предка Олега, убиенного в Орде с необъяснимой жестокостью. Помнили и других русских князей, сложивших безвинно головы в Сарае, — кто под ударом кривой сабли нукера [10] , кто удушенный шёлковым шнурком, кто забитый сапогами слуг по знаку всемогущего хана. Поимённо помнили и своих, рязанских, и Залесских, и далёких киевских, и черниговских.

Всё ж — единый корень!

Может быть, именно потому, что история поездок в Орду полнилась именами убиенных из-за неосторожного слова, Олег решил взять с собой не Васяту, несдержанного на язык, а Епишку, не по годам осмотрительного и спокойного.

Водный простор родной Оки всегда успокаивал душу, наполняя её тихой беспричинной радостью. Олег стоял на настиле с кормщиком и смотрел на левый берег. Там, за перелесками и редкими возделанными полями, скрывалась в утреннем тумане Залесская сторона, русское междуречье — огромная страна, спрятавшаяся в дубравах между тремя великими реками — Волгой на севере, Днепром на западе и Окой на юге. Бывалые люди рассказывали: в бесчисленных реках, речках и речушках, пронизывающих, словно кровеносные сосуды, междуречье, рыбы, и не простой, а красной, было столько, что она чуть ли не сама в сети заскакивала. Борти [11] , со знамёнами [12] и ничейные, тянулись на многие поприща [13] , а на полях хлеб поражал урожаем. Именно там привольно раскинулся ближайший сосед — Москва. Противник, соперник, в нужде союзник, необъяснимым образом богатеющий вопреки всему — татарским набегам, моровым поветриям, литовским наскокам, княжеским усобицам...

Олег перевёл взгляд на правый берег. Там начиналась собственно Рязанская земля, родная, любимая. Углубись немного в её густые леса и нежирные пахоты — и откроется степь, высыхающая к зиме до сухой звонкости. Степь, или Дикое поле, что от века таило в себе угрозу рязанцу.

Олег тяжело вздохнул...

К полудню хорошим ходом струги вышли к повороту Оки на север — месту, памятному всем рязанцам.

Здесь крутой правый берег венчали рукотворные земляные оборонительные валы, густо заросшие кустарником. За ними скрывалась первая жертва татаро-монгольского нашествия 1237 года — безжалостно уничтоженная, сожжённая, растоптанная Рязань, древняя столица могучего княжества. Она спорила размерами, богатством и красотой с Киевом, Черниговом, Новгородом. Даже отсюда, с реки, на глаз можно было определить, что в её оборонительных валах могли бы уместиться несколько таких городов, как Переяславль, нынешняя столица. Сотни лодий, стругов, кораблей стояли у причалов древней Рязани, приходили они с Волги и с Днепра, волоком перетаскивались через водораздел, отделяющий окский бассейн от днепровского. Тысячи златокузнецов, гончаров, ткачей и прочих ремесленников соперничали своим мастерством с умельцами из Византии, Саркела, Дербента, Тавриза. Звучала речь русская и кыпчакская, булгарская и греческая и даже быстрая гортанная персидская.

Гордая, богатая, может быть, даже зазнавшаяся Рязань стала первой добычей Батыевых полчищ и была уничтожена для острастки других городов с невероятной жестокостью.

Память о тысячах изнасилованных, а потом безжалостно зарезанных женщин и девушек, стариках, умирающих в мучениях с перебитыми костями, детях, чьи головы разбивали о мощённую камнем мостовую, передавалась из поколения в поколение. Ордынцы жгли, рубили, пытали и грабили, трупы тысячами сталкивали с крутого берега в Оку. Столь велик был ужас, посеянный врагом, что, вопреки всем вековым русским традициям, рязанцы не стали восстанавливать на старом месте, на костях, свою столицу, хотя, казалось бы, вот они, бескрайние леса, — вали деревья, строй. Даже беспримерный подвиг Евпатия Коловрата не очистил в сознании рязанцев осквернённого места.