— А раз с межи, то складывайте оружие, — закричал всадник, похоже, воевода в пронском войске.

— Мы сложим, а вы нас порубите?

— Так вы же русские, — ответил всадник.

Неведомо как рядом со Степаном появился Юшка с двумя заводными конями.

— Сбить воев в кулак и прорваться мы уже не успеем, — сказал он деловито, — а вот вдвоём попробовать можно.

— Ну, как это я их покину? — возмутился Степан.

— Так что, земляк? — опять крикнул воевода. — Я гляжу, долго ты раздумываешь. У тебя полусотня, а у меня две сотни, считай да решай побыстрее.

Ещё некоторое время Степан и пронский воевода продолжали перекрикиваться столь же бессмысленно: и тому и другому было ясно, что стычка приведёт только к ненужным жертвам с обеих сторон. Степан продолжал нелепую перебранку лишь для того, чтобы хоть как-то придать событиям видимость сопротивления.

Наконец он отдал приказ. Его люди сложили оружие, все вместе — пронские и рязанские — разбрелись по нескольким избам, набившись в них, как огурцы в кадушки и приговаривая извечное русское: в тесноте, да не в обиде.

Воевода оказался по женской линии в родстве с боярином Корнеем. Они со Степаном разговорились, выпили — у воеводы в баклажке нашлось на две добрые чарки мёду. Прончанин мимоходом спросил, чего ради Степан с полусотней едет к князю Олегу. Для подкрепления вроде маловато людей, так зачем границу с Диким полем оголять?

И тут Степана осенило.

Он помялся, изображая сомнение, и сказал:

— В конце концов, мы оба русские, и ты должен знать: стало мне известно, что Орда в низовье Дона сбивается.

— И ты молчал! — воскликнул воевода. — Выкладывай всё, что знаешь!

Степан принялся рассказывать. Надо признать, что молодой воевода вопросы ставил толковые, — видно, успел потоптать землю на своей меже. Степану пришлось врать осторожно, с оглядом, прикидывая, как бы сказать не много, но в то же время достаточно, чтобы тот поверил. Чем больше вопросов задавал воевода, тем больше верил Степан, что, пожалуй, внезапная придумка его не столь уж нелепа.

Дальнейшие события это подтвердили. Воевода, чертыхаясь, написал донесение и поздно ночью отправил гонца в Переяславль к князю Владимиру Пронскому. На следующий день Степан узнал от Юшки, что обе сотни пронских уже шушукаются об ожидаемом приходе татар. Знают об этом и бабы в тех домах, где стоят войска. К полудню вернулся смертельно усталый гонец, привёз повеление князя Пронского везти Степана в столицу, а полусотню его держать под охраной и следить, чтобы не болтали зря языком.

Но слухи о татарах уже ползли от селения к селению, от городка к городку, и когда воевода доставил Степана в Переяславль, слух гулял уже и здесь. Степана привели к ближнему боярину князя Пронского, и он повторил ему всё, что говорил раньше. То же самое он рассказал самому Владимиру Пронскому, Князь выслушал, велел помалкивать и возвращаться к своей полусотне, сам же решил отправить в Дикую степь воинов из своей сторожевой сотни.

Степан понимал, что дело сделано: слухи, один другого тревожнее, уже разошлись по всей Рязанской земле, занятой войсками Пронского, попав на унавоженную почву — к этому времени многие из рязанских бояр, которые, прельстившись обещаниями нового князя, остались в городе и целовали крест ему на верность, успели разочароваться. Кое-кто уже подался тайно к Олегу, укрепившемуся в восточных пределах княжества и в болотистой Мещере. Пошли разговоры, что посаженный Москвой на престол Владимир Пронский стар, недалёк умом, и порода не та, и рязанский стол ему не по росту. К тому же князь совершал одну ошибку за другой: принялся жаловать своих бояр землями, принадлежавшими древним рязанским родам. Зреющее недовольство усугубилось слухами о татарах. Простой народ поругивал князя Олега Ивановича в дни его величия за крутость нрава, высокоумие, вечные свары то с Ордой, то с Москвой, то с Ольгердом, за тяготы, налагаемые для увеличения дружины и полков. Но, недовольный, как всегда, своим князем в дни его благополучия, увидев Олега в несчастье, с истинно русским безотчётным состраданием к потерпевшему, народ начал глухо протестовать против правления Пронского.

Январь прошёл незаметно — беглецы бывали здесь и прежде и потому быстро устроились, обжились, ходили на охоту, промышляя и пушного, и мясного зверя.

Февраль намёл сугробы у каждого бугорка, каждого пня, засыпал самую малую низинку пухлым щедрым снегом.

Это обеспокоило Олега Ивановича — вдруг по белоснежной нетронутой глади, что образовалась после метелиц на топях, враги переберутся через непроходимые в иное время года болота? Как ни успокаивал его князь Лександра, говоря, что по верху гладь, а под гладью — топь и чем глубже снег, тем зыбче топь, — рязанский князь не переставал волноваться. В конце концов решил сам сходить к болотам, проверить слова союзника и заодно поглядеть на далёкую родину с края межи.

Мещеряки в глубокий снег обычно бегали на лапах, похожих на русские лыжи, только широких, переплетённых лыком и обшитых шкурами короткошёрстных зверей.

Олег Иванович в поход к меже надел по совету князя Лександры такие лапы. Проводник быстро и ловко запрыгал впереди, скользя там, где снег уплотнился под напором ветров. За ним почти так же ловко двинулся дружинник из молодых. А вот Олег Иванович быстро взопрел, с непривычки хлопая широченными лапами.

Как определил проводник край болота, для князя осталось загадкой. Такая же ровная поляна, только, может быть, кустов поменьше.

— Вот смотри, князь, — сказал старший проводник и сунул срубленную лесину в сугроб. Она легко вошла в пушистый покров и упёрлась в скованную холодом землю. Проводник чуть надавил, и лесина опять так же легко, как в снег, пошла глубже. Он отпустил её. Лесина некоторое время торчала, потом едва заметно для глаза начала сама медленно погружаться в развороченный снег.

— Затягивает! — удовлетворённо улыбнулся проводник.

По дороге домой он рассказал князю, что под снегом, какой бы сильный мороз ни стоял на дворе, и под тонким слоем затвердевшей земли болото продолжает жить своей тайной жизнью, в нём ворочаются, перекатываются духи; на зиму они обычно устраиваются в самой глубине и дремлют, но чутко, не то что медведь в берлоге.