Однажды утром Степан обнаружил, что все пронские воины бесследно исчезли. В тот же день всезнающие деревенские бабы заговорили о том, что Олег Иванович со своей дружиной возвращается в стольный град.

Степан поднял свою полусотню и помчался в Переяславль.

Олег Иванович принял без промедления, милостиво выслушал рассказ, поблагодарил за службу — за умело пущенный слух, за то, что сохранил воинов сторожевой сотни, пожаловал перстнем со своей руки и разрешил пробыть в Переяславле пять дней: отдохнуть и дождаться возвращения из Мещеры семьи боярина Корнея. А ещё велел присутствовать на большом пировании по случаю победы.

...Предстоящей встречи с Алёнкой Степан и ждал и боялся. Мучила совесть, оттого что жила в нём память о Насте. Он уговаривал себя, что к Алёнке это не имеет никакого отношения: она всего лишь маленькая девочка, которую он любит как брат и о которой привык заботиться. Но то были доводы рассудка, а сердце предательски сжималось в ожидании встречи. Чем ближе подъезжал Степан к дому Корнея, тем ярче становились воспоминания детства. Вот забираются они с Юшкой на сеновал, и привязчивая девчонка, сияя голубыми глазами, сопя от усердия, лезет за ними. Вот сидят они на берегу Оки на сыпучем белоснежном песке, и, откуда ни возьмись, опять подкрадывается к ним эта коза-егоза, усаживается рядом и точно так же начинает просеивать в ладонях песок или, докопавшись до влажного слоя, лепить невиданные терема с башенками.

Семья Корнея вернулась в Переяславль на второй день пребывания там Степана. На двор, огороженный высоким тесовым забором, въехала, скрипя, колымага. Сразу за колымагой, приплясывая, горячась и роняя с удил пену, вплыл красавец-жеребец, белый с чёрными «носочками» и большим, в половину морды, чёрным пятном у глаза. На жеребце сидела прекрасная, словно из сказки, девица, в короткой шубке, крытой лазоревым сукном, с высоким ярко-рыжим лисьим стоячим воротником, в лисьей же меховой шапке с двумя падающими на плечи хвостами.

«А ведь ей уже пятнадцать, почти невеста», — сообразил Степан и подумал, что нужно было бы подойти, помочь, как в прежние времена, подать руку, придержать ногу, но им овладела странная робость. Он стоял, разглядывая красавицу, сквозь незнакомые черты узнавая в ней прежнюю Алёнку.

Она спрыгнула с коня и только тут заметила застывшего у высокого крыльца Степана, неотличимого в своём простеньком нагольном кожухе от высыпавших на красный двор слуг. Алёнка пунцово зарделась, движения её стали скованными.

— Здравствуй, Алёна, — сипло сказал Степан и неожиданно для себя добавил: — Корнеевна.

— Здравствуй, Степан, — еле слышно ответила девушка, и, не глядя на него, всё так же скованно, прошла к крыльцу и поднялась по ступеням.

— Пригода! — позвала она, оглядываясь.

— Тут я, боярышня, бегу! — услышал Степан низкий грудной голос: высокая статная девушка быстро, но не суетливо пробиралась к крыльцу сквозь толпу встречающих. Краем глаза Степан заметил, как Юшка смотрит на Пригоду — лицо глуповатое, рот слегка приоткрыт, а глаза шалые.

Алёнка с Пригодой ушли в дом. Вечером боярин Корней после долгого, с многими переменами застолья уединился со Степаном в своей маленькой светёлке, где любил отдыхать после трапезы. Приблизившись к сорока годам, боярин стал тучен, одышлив, но руки его по-прежнему крепко держали и меч, и боевой топор, и копьё, в бою был опасен как рассвирепевший вепрь.

Разговаривали долго. Корней делился своими хозяйственными замыслами, расспрашивал, как дела у Степана. Тот пожаловался, что пришлось потратить всё нажитое в боях на прокорм полусотни. Боярин покряхтел, похмурился, потом сказал:

— Что людей кормил, то правильно. Зажиток потому так и называется, что дело-то наживное, а люди, что тебе Богом поручены, — то иное, вечное, по совести...

Степан чувствовал, что боярин не мастак выражать свои мысли, никак не может найти подходящих слов, но молчал, не приходил ему на помощь: хотел, чтобы тот скорее выговорился, успокоился и отпустил его восвояси. Где-то там в глубине дома была Алёнка, и если не выманить её сегодня для разговора, то останется им всего три дня, да и то неполных — вечером ждёт долгое, до рассвета, пирование у князя Олега по случаю победы над Пронским.

Степан утерял нить разговора и лишь кивал в такт словам боярина, вспоминая...

Как, бывало, он радовался, когда боярыня дозволяла ему взять запелёнатое глазастое чудо на руки. И неужели это оно гарцевало сегодня на коне!

— И то сказать, ещё год-другой — и невеста, — звучал голос Корнея. — Старый князь Милославский перед Боброковым приходом начал петли вить вокруг меня, о внуке заговаривать, о княжиче Ростиславе. Ты его, может, и видел, — красавец, на виду был до того дня, как старый дурень к Пронскому переметнулся. Я его насквозь вижу, старика, — ему богатую невесту надобно для внука, потому как удел [38] его таков, что и курицу выгнать некуда, а детей нарожал, словно дружину из одних княжат решил составить. Одно название, что князь — Рюрикович! Хоть и захудал до невозможности, но от Владимира Святого линия прямая, нигде не прерывалась, никто из его предков в изгоях не ходил.