— Допросите: в какие архиерейские дела я вступался? — снова прервал чтение Алексей Михайлович, обращаясь к патриархам.

— Что я писал — того не помню, — отвечал Никон.

— «Оставил патриаршество, не стерпя гнева и обиды», — вычитывал дьяк Алмаз.

— Допросите: какой гнев и обида? — прервал царь.

— На Хитрово не дал обороны, в церковь ходить перестал… Государев гнев объявлен небу и земле, — уже начинал кричать подсудимый.

Патриархи остановили его движением.

— Хотя бы Хитрово человека твоего и зашиб, и тебе то терпеть бы и последовать Иоанну Милостивому, как он от раба терпел, — наставительно сказал Макарий (Паисий всё молчал и изредка взглядывал то на царя, то на Никона). — А если б государев гнев на тебя и был и тебе бы о том с архиереями посоветоваться следовало, и к великому государю посылать — бить челом о прощении, а не сердиться.

Раздался чей-то голос с дальней скамьи. Все оглянулись и увидели рыжую голову, которая усиленно моргала.

— В ту пору я царский чин исполнял, — говорила, заикаясь, рыжая голова (это был Хитрово), — и в ту пору пришёл патриархов человек и учинил мятеж, и я его зашиб не знаючи, а в том у Никона патриарха просил прощения, и он меня простил.

За Хитрово осмелились и другие. Разом послышалось несколько голосов со всех сторон.

— От великого государя Никону патриарху обиды никакой не бывало, пошёл он не от обиды — с сердца! — кричали с боярской стороны.

— Когда он снимал панагию и ризы, то говорил: «аще помыслю в патриархи, анафема буду»! Панагию и посох оставил, взял клюку, а про государев гнев ничего не говорил! — кричала архиерейская сторона.

Все кричали, все усердствовали. Никон, как затравленный волк, только озирался. Но не в его характере было молчать, когда кричали другие.

— Я вас перекричу! — раздался вдруг его резкий, как удар хлыста, голос.

Паисий, сидевший с опущенными глазами, быстро вскинул ими на подсудимого и тихо сказал:

— Никон!

Никон опомнился.

— «Написана книга уложение, — продолжал вычитывать Алмаз Иванов из письма Никона к константинопольскому патриарху, — книга, святому евангелию, правилам святых апостолов, отец и законам греческих царей во всём противная… всех беззаконий, написанной в этой книге, не могу описать — так их много! Много раз говорил я царскому величеству об этой проклятой книге, чтоб её искоренить, но, окромя уничижения, ничего не получил, и меня же хотели убить».

— Постой! — остановил чтеца Алексей Михайлович. — К сей книге, — обратился он потом к Никону, — приложили руки патриарх Иосиф и весь священный собор, и твоя рука приложена…

— Я руку приложил поневоле, — огрызнулся подсудимый.

— «Боярин Семён Лукьянович Стрешнев, — читал Алмаз, — научил собаку сидеть и передними лапами благословлять, ругаясь благословению Божию, и называл собаку Никоном патриархом: мы, услыхав о таком бесчинии, клятве Семена предали…»

Тонкая улыбка скользнула по губам Макария.

— И того тебе, Никон, делать не довелось, — сказал он. — Если б мышь сгрызла освящённый хлеб, нельзя сказать, что она причастилась; так и благословение собаки не есть благословение… Шутить святым делом не подобает, но в малых делах недостойно проклятие, понеже считают его за ничто.

Когда Алмаз Иванов дочёл до того места письма, где говорилось о приезде к Никону князя Одоевского и Паиси я Лигарида, царь остановил чтение.

— Митрополит и князь, — сказал он, — посланы были выговаривать ему его неправды, что писал ко мне со многим бесчестием и с клятвою, мои грамоты клал под евангелие, позорил газского митрополита, а тот свидетельствован отцом духовным, и ставленная грамота у него есть.

— Я за обидящего молился, а не клял, — отвечал Никон. — Газскому митрополиту, по правилам, служить не следует, потому — он епархию свою оставил и живёт в Москве долгое время… Слышал я, что он ерусалимским патриархом отлучён и проклят. У меня много таких мужиков шляется[33]… Мне говорил боярин князь Никита Иванович Одоевский государевым словом, что меня зарежут…

При этих словах Одоевский вскочил с места.

— Таких речей я не говаривал! — протестовал он. — А Никон мне говорил: «коле-де хотите меня зарезать, то режьте» — и грудь обнажал.

Вмешался в спор и Алмаз Иванов, но осторожно:

— Когда Никон, по вестям о неприятеле, приезжал в Москву, то мне говорил, что от престола своего отрёкся.

— Никогда не говорил! — огрызнулся на него Никон. Алмаз Иванов опять уткнулся в бумагу и читал из письма Никона, будто царь посылал к патриархам многие дары.

— Я никаких даров не посылывал, — прервал его царь, — писал, чтоб пришли в Москву для усмирения церкви; а ты (это к Никону) посылал к ним с грамотами племянника своего и дал черкашенину много золотых.

— Я черкашенину не давал, а дал племяннику на дорогу.

По знаку царя Алмаз Иванов опять начал читать. Дочёл до того места, где Никон говорил о своём неудачном ночном приезде в Москву и о высылке его из Успенского собора.

— Никон приходил в Москву никем не званный, — пояснил царь, — и из соборной церкви увёз было Петра митрополита посох, а ребята его отрясали прах от ног своих. И то он какое добро учинил? И ребята его какие учители, что так учинили?