— Нет, не сюда — сказал он Метеку. — Давай пересядем за другой столик. Я, знаешь, прямо сам не свой от сегодняшних переживаний…

— Да, она была великолепна, — тускло сказал Метек.

— Кто, Марыся? — глупо переспросил Валерий.

— А тут эти молодые люди о котлетах да габардинах рассуждают. Вот она, нынешняя молодежь, бесчувственные какие-то! — И Малик, едва кивнув соседям, перебрался с Метеком за соседний столик.

Друзья еле сдержались, чтобы не расхохотаться. И тут же велели подать им счет. Выходя, они демонстративно поклонились Малику. Валерий не удостоил их поклоном.

Не сговариваясь и не произнося ни слова, они пошли вниз по Каровой — одной из самых необычайных варшавских улиц. Некогда там построили закругленный спуск, по которому мало кто ездил, так как виражи его предназначены были еще для конных повозок и на автомобили не были рассчитаны. Аркады этого спуска напоминали какую-то декорацию.

Алек, Губерт и Броней медленно прошли под аркадами. Вокруг было темно и тепло — от нагретого камня мостовой и бетона потеплел и воздух. Фонари встречались редко, да и свет луны сюда не проникал, а может, луна просто спряталась за тучу. Так или иначе, здесь было сумрачно и как-то таинственно.

— Вот здесь бы и поставить эту «Электру», — сказал, нарушив тишину, Бронек.

Они спустились по Каровой к самой Висле. Шаги их гулко отдавались по булыжной мостовой — время было еще не очень позднее, но набережная уже опустела. Спустившись к воде, они уселись на высоком каменном парапете. Перед ними между двумя старыми баржами, служащими пристанью, виднелась открытая водная гладь. Но высокие фонари уже не горели, и старые лайбы спали, прижавшись к берегу, как спят животные в хлеву. Вода легонько поплескивала о берег и о деревянные стены пристани. Повсюду тянулись какие-то цепи и канаты, но этот уголок заводи был совсем свободен; черная, затененная вода переливалась, будто какая-то густая жидкость. Уровень воды был высокий. Только где-то у пражского берега виднелись посеребренные лунным светом затоны. У самого берега было темно.

Друзья уселись рядышком, потеснее, так как становилось уже прохладно, и долго молчали.

Как всегда, первым заговорил Алек, тоном спокойным и рассудительным. Губерт всегда изводил его за то, что он якобы говорит в нос.

— Этот Малик просто идиот, — сказал Алек. — А о чем это вы думаете все время?

— Об «Электре», — без запинки ответил Губерт.

— Я тоже, — Бронек прямо-таки выдохнул эти слова.

— А я, пожалуй, думаю не столько об «Электре», — продолжал Алек, — сколько о том, какой смысл в нее вложен. О справедливости… вернее сказать, о недостижимой справедливости. Ведь вообще-то справедливым быть нельзя…

— Что ты говоришь? — возмутился Губерт.

— А как же? Ну хорошо, Электра уговорила Ореста, и тот убил мать… И что дальше? Ведь это же несправедливо.

— У Эсхила все потом уладили.

— Я знаю, взяли да проголосовали. Но черные шары дела не меняют. Факт остается фактом: человек убил мать — и все. У меня вот убили отца. Ну и что мне прикажете делать? Мстить большевикам? Не вижу ни малейшего смысла, потому что тот, кто убил моего отца, недосягаем, а уж тот, кто приказал убить, — тем более…

— А я вот думал о другом, — сказал Губерт медленно и раздумчиво, и это так непохоже было на него, что Бронек удивленно взглянул на приятеля. При лунном свете, когда взгляд привык к темноте, Губерт выглядел как-то таинственно, он словно был нарисован очень хорошим художником.

— Константен Гиз… — произнес Бронек вполголоса имя своего самого любимого художника. — А знаешь, я должен как-нибудь нарисовать тебя, — сказал он громко.

Губерт фыркнул.

— Благодарю. Твои натурщики обычно раздеваются догола.

— Тебя я нарисую в одежде, — пообещал Бронек.

— Не сбивай меня, — продолжал Губерт. — Так вот, я думал о другом. Совсем о другом. Есть такая сказочка об Электре и Оресте, сказочка о пагубных последствиях Троянской войны, о долге… тяжком долге, который пришлось взять на себя этим двоим… Это страшно — быть вынужденным так вот убивать. Ну, если бы я, например, узнал, что моего отца убила Марыся Татарская…

Тут Алек втянул воздух, точно от удивления или испуга, и взял Губерта за руку.

— А откуда ты знаешь, что не Марыся Татарская?

Губерт вырвал руку.

— Не делай из меня Гамлета — не выйдет. Но я еще и о другом… И как будто без всякой связи с этим представлением.

— Я тоже без всякой связи с этим представлением, — сказал Алек. — Понимаешь, какая штука: вот будто эта Вычерувна взяла меня за шиворот, точно бутылку за горлышко, и встряхнула. Все во мне перемешалось, и всплыло много такого…

— Вы дадите мне сказать наконец? — потерял терпение Губерт.