Еродий. Сего ради ублажаю вас.

Пишек. О чем?

Еродий. О том, что ваше желание, или аппетит, начал остриться к единой сладчайшей и спасительнейшей из всех пищ пище. Как денница солнце, так и сие знамение ведет за собою здравие. Недужной утробе мерзка есть еда самая лучшая и яд для нее. Здравое же и оновленное, как орлина юность, господом сердце преображает и яд в складкополезную еду. Какая спасительнее пища, как беседа о боге? И все гнушаются. Что горестнее есть, как пароксизмами мирских сует волноваться? И все услаждаются. Откуда сия превратность? Оттуда, что голова у них болит. Больны, последы же мертвы, и нет Елисея, чтоб сих умонедужных и сердобольных отроков воскресить. Ибо что есть в человеке голова, если не сердце? Корень дереву, солнце миру, царь народу, сердце же человеку есть корень, солнце, царь и голова. Мать же что есть болящего сего отрока, если не перламутр, плоть тела нашего, соблюдающая в утробе своей бисер оный: «Сын, храни сердце твое!» «Сын, дай мне сердце твое!» «Сердце чистое создай во мне, бог!» О блажен, сохранивший цело цену сего Маргарита! О благодарность, дочь господа Саваофа, здоровье, жизнь и воскресепие сердцу!

П и ш е к. Пожалуйста, еще что-либо поговори о сердце. Вельми люблю.

Е р о д и й. О любезная госпожа моя! Поверьте, что совершенно будете спокойны тогда, когда и думать и беседовать о сердце не будет вам ни омерзения, ни сытости. Сей есть самый благородный глум. Любители же его названы «царское священие».

П и ш е к. Для чего?

Е р о д и й. Для того, что все прочие дела суть хвост, сие же есть глава и царь.

П и ш е к. Ба! А что значит глум? Я вовсе не разумею. Мню, что иностранное слово сие.

Е р о д и й. Никак. Оно есть старославянское, значит то же, что забава, по–эллински йихтрф^ (диатриба), сиречь провождение времени. Сей глум настолько велик, что нарочито бог возбуждает к нему: «Упразднитесь и уразумейте»; столько же славен, что Давид им, как царским, хвалится: «Поглумлюся в заповедях твоих». Древле един только Израиль сею забавою утешался и назван языком святым, прочие же языки, гонящие и хранящие суетное и ложное, — псами и свиньями. Сей царский театр и дивное зрелище всегда был постоянный и неразлучный всем любомудрым, благочестивым и блаженным людям. Всякое зрелище ведет за собою скуку и омерзение, кроме сего; паче же сказать: чем более зрится, тем живее рвется ревность и желание. Насколько внутреннее открывается, как только множайшие и сладчайшие чудеса открываются. Не сей ли есть сладчайший и несытый сот вечности? Мир несытый есть, ибо не удовлетворяет. Вечность несыта, ибо не огорчает. Сего ради говорит: «Сын, храни сердце твое». Разжевав, скажите так: «Сын, отврати очи твои от сует мирских, перестань примечать враки его, обрати сердечное око твое в твое же сердце. Тут делай наблюдения, тут стань на страже с Аввакумом, тут тебе обсерва- ториум, тут-то узришь, чего никогда не видал, тут-то надивишься, насладишься и успокоишься».

П и ш е к. Но для чего, скажи мне, все сердце презирают?

Е р о д и й. Для того, что все его цены не видят. Сердце подобно царю, в убогой хижинке и в ризе живущему. Всяк его презирает. А кому явилось величествие его, тот, упав ниц, раболепно ему поклоняется и сколь можно, все презрев, наслаждается его и лицом, и беседой. Слово сие: «Сын, храни сердце твое» — сей толк и сок утаивает. Сын! не взирай на то, что твое телишко есть убогая хижинка и что плоть твоя есть плетенка и тканка простонародная, рубище подлое, слабое и нечистое. Не суди по лицу ничего, никого, ни себя. В хижинке той и под убогою тою одеждою найдешь там царя твоего, отца твоего, дом твой, ковчег его, кифу, гавань, скалу и спасение твое. Быстро только храни, блюди и примечай. А когда опять Давид говорит: «Поглумлюся в заповедях твоих», — не то же ли есть, что сказать так: «Наслажусь твоего лица, слов твоих, советов и повелений»? Самое ведь величест- вие его неизреченно удивляет прозорливца. Не пустой ведь вопль сей: «Исповедуюсь тебе, ибо страшно удивил меня ты». В древние лета между любомудрыми восстал вопрос сей: «Что ли есть наибольшее?..» О сем все размышляли через долгое время, летом и зимою, ночью и днем. Породились о сем книги. Отдавалось от ученых гор по всей Вселенной многое многих ответов и разногласное эхо. Тогда-то смешались и слились языки. Встал язык на язык, голова на голову, разум на разум, сердце на сердце… В сем столпотворении нашелся муж некий, не ученый, но себя презревший. Сей, паче надежды, обезглавил Голиафа. Смутилась и вскипела вся музыка, поющая песни бездушному истукану, тленному сему миру, со златою его главою — солнцем. Злоба правде противилась, но о кифу вся разбилась. Восстали борющиеся волны, но победила славная сия слава: «Посреди (говорит) вас живет то, что превыше всего». О боже, сколь не красива музыка без святого духа твоего! И сколь смехотворна есть премудрость, не познавшая себя! Сего ради молю вас, любезная госпожа моя, не смейтесь и не хулите отца моего за то, что ничему нас не научил, кроме благодарности. Я стану плакать, убегу и полечу от вас.

Пишек. Постой, постой, любезный мой Еродий! Ныне не только не хулю отца твоего, но и благословляю и хвалю его. Ныне начало мне, как утро зареть, так открываться, сколь великое дело есть благодарность! Сотвори милость, еще хоть мало побеседуй.

Е р о д и й. О добродетельница моя! Пора мне за моим делом лететь.

Пишек. Друг мой сердечный! Я знаю, что отец твой, милосердная и благочестивая душа, не разгневается за сие.

Еродий. Чего ж вы желаете?

П и ш е к. Еще о сем же хоть мало побеседуем.

Е р о д и й. Станем же и мы ловить птицу тысячу лет.

П и ш е к. Что се ты сказал?

Е р о д и й. Вот что! Некий монах 1000 лет ловил прекраснейшую из всех птиц птицу.

II и ш е к. Знал ли он, что уловит?

Е родий. Он знал, что ее вовеки не уловит.

П и ш е к. Для чего ж себя пусто трудил?

Е р о д и й. Как пусто, когда забавлялся? Люди забаву покупают. Забава есть врачевство и оживотворение сердца.

Пишек, Вот разве чудный твой глум и дивная диатриба!

Е р о д и й. Воистину чудна, дивная и прекраснейшая птица есть вечность.

П и ш е к. О! Когда вечность ловил, тогда не напрасно трудился. Верую, что она слаще меда. Посему великое дело есть сердце, если оно есть вечность.

Е р о д и й. О любезная мать! Истину ты сказала. Сего толикого дара и единого блага слепая неблагодарность, не чувствуя, за 1000 безделиц всякий день ропщет на промысл вечного и сим опаляется. Обратись, окаянное сердце, и взгляни на себя самое — и вдруг оживо- творишься. Почему ты забыло себя? Кто откроет око твое? Кто воскресит память твою, блаженная бездна? Как воля твоя низвергла тебя в мрачную сию бездну, преобразив свет твой во тьму? Любезная мать, разумеете ли, откуда родится радуга?

Пишек. А скажи, пожалуйста, откуда? Я не знаю.

Е р о д и й. Когда смотрит на себя в зеркале пречистых облачных вод солнце, тогда его лицо, являемое в облаках, есть радуга. Сердце человеческое, взирая на свою самую ипостась, воистину рождает предел обуреваний, который есть радостная оная дуга Ноева:

Прошли облака, Радостная дуга сияет. Прошла вся тоска, Свет наш блистает.

Веселие сердечное есть чистый свет вёдра, когда миновал мрак и шум мирского ветра.

Дуга, прекрасна сиянием своим, как ты ныне отемнела?