— Я не курил, — застонал Таракан. — Совсем мало курил...

— Вот и завязывай, ты ведь хотел завязать... Дай сюда, я ее выброшу; ну давай, давай!

— Он ее все равно найдет, — ухмыльнулся Расул. — Из-под земли выкопает.

Таракан испуганно прижал к животу кулак, в котором была драгоценная щепка, и умоляюще смотрел то на сержанта, то на Расула.

— Последний раз... последний раз, клянусь! Завтра завязывать буду...

— Доживи до завтра, — вставил Расул. — Ну, короче: что надо делать?

— Сигарета забивать надо. — Таракан все не отпускал свой кулак и опасливо поглядывал на товарищей.

— Как план, что ли?

— Да, да! Как план... Крупалить надо, табаком смешивать... У-у, это такой кяйф, балдеть будете.

— Кяйф-кяйф!.. — передразнил Таракана Расул. — Ну какого сидишь! Сигарета есть? Забивай!

Таракан разжал потный кулак, осторожно взял щепку и стиснул ее между худыми коленями. Приподнялся и достал из кармана сплющенную, влажную пачку «Донских». Сержант посмотрел на Расула.

— Ты что, тоже будешь курить? Ты же не куришь...

— Я посмотрю.

Семенов откинулся на остывший песок, подсунув под голову руки. Он обратился к потемневшему небу и подумал о том, как проведет остаток этого дня и ночь. Сейчас опустится за ним та звонкая цепь и повлечет его за собой — в ароматный и пестрый мир, душа окунется в тихое прозрачное озеро, где не будет ни грязи, ни вшей, ни ругани; ни этих потных усталых лиц его несчастных товарищей, напуганных и обманутых, как и он сам, не ведающих, что они делают и что будет завтра, куда канет Скворец вслед за объяснительной и зинданом, которого, Семенов предчувствовал, ему уже не миновать.

Объяснительная, Скворец и зиндан — все это будет потом, на рассвете. А пока — сладкие мысли потянутся одна за другой, вплетаясь в пеструю канитель и увлекая его за собою. Да, он будет ходить по этой земле, двигаться по песку в разбитых солдатских ботинках и делать там что-то, но думать совсем о другом: об одной лишь Марине, и видеть ее лицо, а душа — она понесется по площади и затеряется вместе с Маринкой в звенящем хаосе дождевых струй.

Конечно, думал Семенов, ночь предстоящая будет нелегкой. Ему непременно придется отвечать за жизни этих людей: Таракана, Расула, Бабаева, — если с ними что-то случится. Но в то же время он знал, что лично от него ничего не зависит, — все, что ни происходит вокруг, творится как бы само по себе, помимо человеческой воли. И если даже очень захотеть, никто не в силах что-либо изменить. И самое страшное то, ему так казалось, что это понимали и все остальные: и Скворец, и комбат, и даже полковник Степанов... Если Семенова ожидает зиндан — ничего не поделаешь. Коль кому суждено погибнуть на этой земле, то это случится.

Да, он дал себе слово не прикасаться к этой мерзкой траве. Но что он мог сделать?! Видит бог, если он есть: он не хотел этого.

— Пацаны, пацаны! Я глюк словил — приколитесь... Крупалики видите, видите?

На своей сморщенной, тощей ладошке Таракан раскрошил тот пухловатый нарост и теперь водил плавно рукою из стороны в сторону...

— Во, во! Видите, крупали?.. Это ведь мы: приколитесь — мы это!

Крупинки бегали по ладошке, готовые вот-вот соскочить, но Таракан их удерживал ловко, стараясь не обронить ни одной.

— Убегать хотите?.. Нее... Теперь табак будем сыпать...

Семенову вдруг показалось, будто в числе других, таких же крохотных, голеньких человечков он носится по ухабистой грязной ладони Таракана, спотыкаясь о ее складки и отчетливо различая кожный узор, носится, толкается, старается шмыгнуть, но неведомая сила удерживает его — и он опять возвращается в эту безумную круговерть.

— Табак теперь сыпать, табак...

...И ему на плечи, на голову обрушивается масса все новых пахучих трав, листьев, ветвей; и вот уже вокруг не видно ничего — одно лишь колкое коричневое месиво, из которого он вместе с другими пытается выбраться, но жалкие голоса его крохотных сотоварищей тонут во всепоглощающем шелесте, и все вокруг движется, непреодолимая сила то заталкивает его на самое дно, то выносит наружу.

— Лучше всего папироса... Сигарета — плохой штакетник!

...Ну и вот уже вместе с травами, листьями и ветвями, вместе с измученными сотоварищами его заносит в огромного объема бумажную трубу; он несется по ней и вдруг останавливается, — сверху продолжают сыпаться ветви, все плотнее, плотнее; он задыхается в неестественно скрюченной позе, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Жить ему осталось мгновения, скоро в трубу ворвется горячий, удушливый дым, но пока огонь дойдет сюда, его голое тело прокоптится, иссохнет, выпустив дух, — и этим духом насытится некое высшее существо, некий монстр, и получит от этого не благостное, а тлетворное наслаждение.

Эту каждодневную и обычную для себя Операцию Таракан проделал ловко и вдохновенно, так что темная горка табака с крупой почти мгновенно перекочевала в бумажную трубочку. Наконец он сдул с ладони оставшуюся пыль.

— Птичкам! Они ведь тоже кяйфовать хочат. — Таракан улыбнулся самозабвенно, вскрывая при этом корявые корни сгнивших зубов.

Расул наклонился и забрал у него из рук готовую папиросу.

— Дай посмотрю!

С серьезным видом он ее осмотрел, понюхал и равнодушно вернул. Неотрывно следивший за ним Таракан почти выхватил папиросу и тут же засунул в рот.